Юрий Трусов - Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)

Кондрат стал бледнеть от злости.

– Не понял ты, – начал было он. Но Чухрай незаметно больно сжал его за локоть.

– Ашот, пущай он мою и свою соль отвезет. Потом приедет и к тебе придет.

Барышник вопросительно глянул на обоих.

– Придет. Куда ему деваться, – заверил Чухрай, незаметно подмигнув Кондрату.

Его слова убедили Ашота. Он улыбнулся. Семен бесцеремонно, чтобы молодой казак не брякнул чего лишнего, вытолкал его за дверь.

Кондрат вышел из душной горницы в прохладный мрак осенней ночи и с облегчением вздохнул. Влажные звезды сверкали над головой. Он лихо заломил шапку и пошел нетвердой походкой к лиману, что серебрился лунной дорожкой.

Незаметно он добрел до табора. Его окликнул знакомый голос часового.

– Стой! Кто будешь?

– Кондрат, – весело ответил Хурделица и пошел отдыхать на пахнущую степью солому.

Ранней зарею чумаки снялись в обратный путь.

Кондрат, лежа на возу, вырезал на берестяной коре концом щербатого ножа пятиугольную крепость с тремя башнями и подходы к ней. На сердце у молодого казака было тревожно.

На дороге все чаще и чаще встречались отряды ордынской конницы, спешившей к Хаджибею. Ордынцы недобрым взглядом кололи чумаков, но, увидев пайцзу сераскера, молча пропускали обоз.

Затаенная сдержанность татар была подозрительна.

– Недоброе у них на уме, – говорил Корж, и Кондрат жалел, что с ним нет ни Луки, ни Чухрая. «Эти бы, наверное, догадались, что затевают басурманы…» – думал он.

В Нерубайском чумаков встретил Лука, вернувшийся из Очакова. С ним был невысокого роста щуплый молдаванин, одетый в ордынскую одежду. Лука, выслушав Хурделицу, который передал ему слова Николы Аспориди, нахмурился.

– Войну турок затевает. В Очакове, что и в Хаджибее, янычары и ордынцы собираются, – сказал серб. Он пошептался с молдаванином, который тотчас сел на невысокого коня Луки и поскакал в сторону Тилигула.

Чумацкий обоз продолжал свой путь к слободе.

На душе у Кондрата было неспокойно.

Недаром тревожилось сердце Кондрата. Грянула гроза над его счастьем. Ее принесли черные тучи из-за моря, из турецкой столицы Стамбула, где жил султан.

Султан, восседая на позолоченном троне из слоновой кости, часто принимал английского и прусского посланников.

Речи их были для султана слаще шербета. Посланники клялись султану, что если он объявит новую войну России, то Швеция тоже ударит по московитам. Они обещали Турции нейтралитет Австрии – лукавой союзницы русских. Обещали щедро помочь деньгами. Их посулам поверил султан, который, как и весь его диван, как все визири, как все паши и янычары, только и мечтал о том, как бы поскорей вернуть утраченные в прошлой несчастливой войне с гяурами приазовские и причерноморские земли. А в первую очередь – жемчужину из жемчужин – Крым. Ведь только победой в новой войне с Россией можно восстановить сильно поколебленный как внутри, так и вне страны авторитет султана.

Речи посланников придали мужества султанскому сердцу, и он твердо решил нарушить мир с русскими, заключенный пятнадцать лет назад, в 1774 году, в деревне Кючук-Кайнар джи.

Слух о скорой войне с восторгом был принят ханами, мурзами, беями татарских орд, кочевавших по степям ханской Украйны. Они воспылали воинственным духом: если по воле Аллаха войско султана разгромит русских, настанут прежние привольные времена. Можно будет опять безнаказанно совершать набеги на Украйну, Польшу, Россию за ясырем. Опять тысячи связанных гяуров погонят правоверные воины Магомета на невольничьи рынки, и снова разбогатеют ордынские улусы. А если уж грянули султанские пушки, то зачем дальше терпеть проклятых гяуров, что оскверняют землю, где пасут свои стада сыны пророка… И ордынские джигиты стали поспешно точить кривые сабли, заготовлять сыромятные ремни для невольников…

После ухода чумаков жизнь в слободе потекла сонно, как пересыхающий от жары ручей. Звонкая пора полевых работ и обмолота хлеба давно окончилась, и ленивая тишина залегла в степи, где в безымянной балке приютилось около сотни понор.

Настала поздняя теплая причерноморская осень. Короткие дни были безветренны, солнечны, окрашены яркой желтизной увядающей листвы.

Все было спокойно. Только раз после ухода чумаков тишину балки всколыхнули чужие голоса и быстрый цокот лошадиных копыт. Это к Кондратовой поноре подъехал небольшой отряд ордынцев. Толстогубый Ураз-бей спрыгнул с лошади и, переваливаясь на кривых ногах, обошел в сопровождении двух аскеров-телохранителей опустевшую усадьбу. Заглянул в незапертую дверь горенки, в погреб, в хлева.

Убедившись, что хозяева давно покинули свое жилье, ордынцы взяли по большой охапке сена из двух огромных стогов, что стояли у Кондратова двора, и уехали.

Мирное поведение ордынцев успокоило слобожан. Только Бурило, когда узнал о таком наезде, насупился.

– И понору Кондрата не разбили и даже стога его не сожгли? Э, э, плохо дело наше, слобожане. Лучше бы татарин всю усадьбу Хурделицы с лица земли стер… А раз этого не сделал, значит, другое удумал. Быть беде! Стар я, не верю в доброту ордынскую…

Слова Бур илы смутили многих. Но дни шли за днями, татары больше не появлялись, и слобожане постепенно позабыли о предостережении старого запорожца.

Забыла об этом на беду свою и Маринка. Она вместе с матерью Кондрата Охримовной и старухой-сербиянкой жила на хуторе деда, в десяти верстах от слободы, в тайном степном овражке.

Дорогу туда не знали не только ордынцы, но и слобожане. Склоны тайного овражка густо поросли терновником. Ни конному, ни пешему туда не пробраться. Правда, была тайная тропка.

Иван Бурило строго-настрого наказал женщинам никуда из зимовника не уходить, чтобы не раскрыть чужим своего убежища. Он и сам навещал их изредка.

С утра до поздней ночи не покладая рук работала Маринка по хозяйству. То рыла новый глубокий колодец (в старом, зимовницком, вода была солоновата), то выделывала шкурки, снятые с забитых баранов, то до полуночи ткала и пряла. Охримовна, глядя на ее прилежание, не могла нарадоваться: хорошая жена будет у ее сына – работница золотая, хозяйка разумная. А старуха-сербиянка тайком вздыхала. Уж больно напоминала эта девушка неусыпным хозяйским нравом ее сноху Янику – жену Луки, что угнали проклятые турки в неволю.

Однако, как ни загружала себя работой Маринка, тоска ее по милому не только не проходила, а усиливалась.

Образ любимого постоянно вырастал перед ней. То она видела его перед собой вернувшимся из удачного похода, покрытым пылью далеких дорог, радостным, простирающим к ней сильные руки. То мрачные мысли заслоняли этот образ, и ей рисовалась картина боя казаков с ордынцами. Маринке представлялось, что Кондрат сбит ударом турецкой сабли и кровь бежит из его рассеченной груди. В такие минуты девушка вскрикивала, работа валилась у нее из рук.