Уилбур Смит - И плачут ангелы

Поставив ногу на тело поверженного врага, вождь потянул копье, и лезвие, чмокнув, словно вытаскиваемый из грязи сапог, вышло наружу. Наступила полная тишина, которая казалась ужаснее боевого клича и криков умирающих.

Кольцо черных тел сжало коляску, заслонив тела убитых всадников. Амадода столпились вокруг распростертого на спине Мунго Сент-Джона: на его лице застыла ярость, единственный глаз с ненавистью уставился на тех, кого не мог больше видеть.

Один за другим воины поворачивались к сбившимся в кучку женщинам и ребенку. В воздухе сгущалась угроза, во взглядах горела безумная жажда убийства, тела и лица были покрыты кровью, будто боевой раскраской. Ряды амадода шевельнулись, как трава, тронутая ветерком. Кто-то завел боевой клич, но прежде чем его подхватили, Робин Сент-Джон встала и с высоты коляски посмотрела на матабеле. Все звуки стихли.

Робин взяла вожжи. Воины наблюдали за ней, не двигаясь с места. Робин подстегнула мулов, и они пошли шагом.

Ганданг, сын Мзиликази, старший индуна матабеле, отступил в сторону, освобождая дорогу, и ряды амадода за его спиной расступились. Мулы медленно двинулись по открывшемуся проходу, аккуратно переступая через изуродованные трупы. Напряженно выпрямившись, Робин смотрела прямо перед собой. Лишь однажды, поравнявшись с местом, где лежал Мунго, она бросила взгляд на тело мужа и снова уставилась на дорогу.

Коляска неспешно катилась под гору. Элизабет оглянулась: на дороге никого не было.

— Они ушли, мама, — прошептала она.

Робин сотрясали беззвучные рыдания. Элизабет обняла ее за плечи, и на мгновение мать прильнула к дочери.

— Он был ужасным человеком, и все же, прости меня, Господи, я так его любила! — прошептала Робин, выпрямилась и подстегнула мулов, пустив их рысью.

Ральф Баллантайн ехал всю ночь, выбрав более трудный, зато короткий путь через холмы вместо широкой дороги для фургонов. Запасных лошадей он нагрузил едой и одеялами, которые уцелели в разграбленном лагере. Чтобы сберечь силы животных, он вел их шагом.

Ральф держал заряженный и взведенный «винчестер» на колене. Примерно каждые полчаса он останавливал лошадь и стрелял в звездное небо: три выстрела с интервалами — общепринятый сигнал сбора. Эхо выстрелов затихало, раскатившись между склонами, а Ральф внимательно прислушивался, медленно поворачиваясь в седле, и отчаянно звал в мертвой тишине:

— Джонатан! Джонатан!

Потом он ехал дальше. На рассвете Ральф напоил коней в ручье и позволил им несколько часов попастись. Сам он пожевал сухарей и солонины, не переставая прислушиваться. В лесу невероятно много звуков, похожих на плач ребенка: печальный крик серого бананоеда заставил Ральфа вскочить на ноги, от визга тонкохвостого суриката сердце подпрыгнуло, и даже завывание ветра бросало в дрожь.

Часов в десять утра Ральф снова оседлал лошадь и поехал дальше. При свете дня опасность наткнуться на дозор матабеле многократно увеличивалась, однако ужаса такая перспектива не вызывала — скорее, наоборот. Ральф осознал, что глубоко внутри есть ледяной и темный уголок души, где он никогда не бывал: там пряталась такая яростная ненависть, какую он представить себе не мог. Медленно проезжая по залитому солнцем лесу, он обнаружил, что сам себя не знает и только сейчас начал понимать, кто он такой.

Ральф остановился на вершине высокого холма, там, где наблюдатели-матабеле могли издалека увидеть его силуэт на фоне синего неба, и намеренно сделал три выстрела. Отряд амадода на зов не примчался, и огонь ненависти вспыхнул еще ярче.

В час дня он добрался до места, где Зуга когда-то убил громадного слона, и посмотрел вниз, на шахту Харкнесса.

Все постройки сожгли. Стены дома, построенного Гарри Меллоу для Вики, еще стояли, но пустые окна казались глазницами черепа. Балки крыши почернели от огня, некоторые рухнули. Клумбы вытоптали, на лужайке возле дома валялись обломки двух юных жизней: медное изголовье кровати, вспоротый матрас, разбитые сундуки с приданым Вики — все обгоревшее и растоптанное.

Ниже в долине лавку и контору шахты тоже спалили. Груды сожженных товаров еще дымились, воняло горелой резиной и кожей. К вони примешивался еще один, незнакомый, запах, похожий на пригоревшую свинину, — Ральф инстинктивно понял, что это такое, и его затошнило.

На деревьях вокруг пожарища сидели стервятники — сотни мерзких птиц, от больших черных с лысой красной головой до грязно-коричневых с длинными шеями. Кроме стервятников слетелись и марабу, драчливые вороны, маленькие коршуны — похоже, угощение было обильное.

Спускаясь с холма, Ральф сразу же наткнулся на первые тела и почувствовал мрачное удовлетворение: матабеле отползли в сторону и умерли от ран — Гарри Меллоу сопротивлялся куда лучше, чем строители на железной дороге.

— Надеюсь, он прихватил с собой тысячу черномазых ублюдков! — сказал Ральф и поехал дальше, держа винтовку наготове.

За руинами лавки он спешился и привязал лошадей скользящим узлом, который можно мгновенно развязать при необходимости. Здесь тоже лежали трупы матабеле, а рядом с ними — сломанные и брошенные ассегаи. Пепел еще не остыл, три-четыре тела внутри лавки обгорели до неузнаваемости — запах жареной свинины невыносимо бил в нос.

С «винчестером» на изготовку Ральф пробрался сквозь пепел и мусор к углу здания. Крики стервятников и хлопанье крыльев заглушили бы неосторожный шум его шагов, но Ральф приготовился к внезапной атаке: матабеле могли лежать в засаде. Он собрался с духом, ожидая увидеть трупы Гарри и Вики. Ральф уже похоронил изуродованные тела своих близких, и все же к такому ужасу привыкнуть невозможно.

Добравшись до угла, он снял шляпу и тихонько выглянул: двести ярдов открытой местности, отделявшие сожженную лавку от входа в шахту номер один, были усеяны трупами амадода. Они лежали грудами, снопами и охапками. Некоторые сплелись воедино, словно застывшие от боли клубки конечностей, другие лежали поодиночке, свернувшись, как эмбрионы. Большинство тел расклевали птицы и обгрызли шакалы, но кое-кого хищники не тронули.

Вид бойни вызвал у Ральфа горькое чувство удовлетворения.

— Молодец, Гарри, задал ты им жару! — прошептал он.

Ральф хотел было выйти на открытое место, но вдруг по барабанным перепонкам ударил грохот выстрела, и волосы на лбу всколыхнулись. Он отшатнулся под защиту стены, потряхивая головой, чтобы избавиться от гула в ушах. Кажется, пуля пролетела всего в дюйме, если не меньше, — неплохой выстрел для снайпера-матабеле: вообще-то они славились неумением стрелять.

Напрасно он расслабился: увидел груды трупов и решил, что мятежники закончили свое кровавое дело и ушли, — очень глупая мысль.