Иван Дроздов - Филимон и Антихрист

Простор и обилие света в комнатах, белые двустворчатые двери, дворцовая лепка потолков, нежная, умиротворяющая красота обоев, наконец, мебель — сверкавшие гранями шлифованного стекла и позолотой ручек шкафы и серванты, располагавшие к неге кресла и диваны, интимные кушетки, двухместные диванчики рядом с журнальными столиками и нарядными торшерами — всё тешило, привлекало взгляд, раскрывало мир новой, таинственной и прочно устроенной жизни.

Временами, присев на диван или в только что поставленное в угол кресло, поглаживая поручни и улыбаясь, Филимонов смотрел на Папа, и тот уже на казался ему ни странным, ни чужим, ни безобразным. И к Зяблику не было прежней неприязни. Стороной и пока ещё мимоходом являлись мысли: «Хлопотали, конечно. Надо же всё это достать, устроить». Спрашивал Папа:

— Сколько я должен заплатить?

Пап назвал сумму. Филимонов кивал, и лицо его не выражало никаких эмоций. Деньги с него возьмут большие, но зато — мебель, комфорт…

Когда все предметы были расставлены и в квартире наведён идеальный порядок, Пап отвёл в сторону старшего рабочего, сунул ему пачку денег. Закрыв за рабочими дверь, повернулся к Филимонову, поднял руку.

— Салют! Меня ждут дела.

И вышел из квартиры. Филимонов хотел его задержать — поблагодарить, рассчитаться, но затем решил: успею. Вызвал по телефону машину, а сам ещё раз прошёлся по комнатам, осмотрел мебель. Поражали гармония и вкус, с каким были расставлены все предметы. Невольно думал о Папе: «Толстый до безобразия, а, поди ж ты, как ловко всё устроил!»

Во второй половине дня в институте собрался учёный совет. По положению председателем совета должен быть директор, но ввиду исключительного авторитета академика Буранова он и после отставки занимал этот пост. Чувствовал себя академик плохо. Дарья Петровна усадила его в кресло, и он по привычке кивнул головой, что одновременно означало и приветствие, и сигнал к началу заседания.

Филимонов, сидевший с ним рядом, слышал тяжёлое прерывистое дыхание, наблюдал, как бессмысленно нервически елозили по стеклу стола отёчные, подёрнутые синевой пальцы рук. Совет созвали неожиданно, даже Филимонов не знал темы предстоящего разговора, — с изумлением разглядывал членов совета и среди них трёх заместителей министра, двух представителей из Госплана, важного начальника из Совета Министров.

Поднялся Зяблик, — Филимонов только теперь увидел его; Зяблик посмотрел на часы, сказал:

— Подождём ещё две минуты. Я звонил министру, он уже выехал.

Филимонов ниже склонился над столом; директор был смущён, обескуражен: судя по всему, учёные собрались для обсуждения важной темы, а он ничего не знает, и даже не предполагал, что на совет приедет министр. Такого представительства на учёном совете не было, сколько помнит Филимонов. Кто их всех пригласил? С какой целью?

Посмотрел на своего заместителя Федя — тот сидел далеко и был спокоен. Он всегда спокоен, этот невозмутимый Федь! Вошёл министр. Кто-то подвинул ему кресло — между Бурановым и Филимоновым. Наклонился к Филимонову, спросил:

— Заседание плановое?

— Да, плановое, — рассеянно ответил Николай, силясь вспомнить, в этот ли день обычно собирается учёный совет. И, вспомнив, успокоился: да, именно этот день назначен для заседаний. Значит, по плану — рядовой, обычный разговор, но зачем пришли важные люди?

Сомнения рассеялись после первых слов Зяблика. Не спеша поднявшись, подвинув к себе папку бумаг, он начал:

— Позвольте, уважаемые члены учёного совета, все присутствующие… — он вежливо поклонился залу, — народ не умещался, стоял в дверях. — Позвольте доложить о результатах поездки делегации советских учёных в Рим.

Делегация сидела тут же — по левую сторону от Зяблика и по правую. Лишь два из них представляли институт, остальных Филимонов не знал; одни из министерства, другие из академии, от Института стали и проката, от Центра чёрных металлов. Учёные именитые, при больших званиях. И тот факт, что делегацию возглавлял Зяблик, поднимало его в глазах учёного совета, всех присутствующих; и Филимонов, слушая содержательный, глубоко научный отчёт, невольно поддавался общей атмосфере почтительного внимания, невольного уважения к словам оратора.

В иных местах докладчик касался таких важных проблем металлургии, вокруг которых горячо билась мысль учёных, и сообщал сведения новые, высказывал суждения оригинальные, глубокие. И министр, и его заместители, и сам Филимонов сидели как школьники, делали записи в блокноты, заранее помечали вопросы к оратору. И не было человека в зале, кто бы не восхитился умом Зяблика, глубиной познаний учёного; мало кому приходила мысль, — Филимонов тоже об этом не подумал, — что доклад составлен не Зябликом, а членами делегации, написавшими отчёты и соображения.

Впрочем, было место в докладе, принадлежавшее исключительно Зяблику, — рассказ о встрече с итальянским математиком Вадилони. Филимонов, заслышав имя Вадилони, откинулся на спинку кресла, весь превратился во внимание. «Что смыслит он в математике? Зачем ему Вадилони?» Когда же Зяблик коснулся формулы, содержащейся в величайшем секрете и нигде не опубликованной, Филимонов слышал, как застучало у него сердце. «Формула! Неужели Зяблик знает формулу Вадилони?» — с мольбой смотрел на докладчика. И Зяблик, словно понимая душевное состояние директора, повернулся в сторону Филимонова, сказал:

— Сеньор Вадилони знает о работах нашего уважаемого директора Николая Авдеевича Филимонова, считает вас, Николай Авдеевич, своим учителем и специально для вас, собственноручно…

— Зяблик поднял тетрадь и потряс ею:

— …изобразил вот здесь свою формулу. Зяблик театральным жестом передал тетрадь Филимонову. И продолжал дальше свой доклад.

Но Филимонов не слушал. С трепетным чувством и ожиданием чего-то необыкновенного он открыл тетрадь, и песня из цифр, понятная всем математикам мира, поглотила его внимание. Зяблик походил на притаившегося у берлоги медведя охотника, готового в любую минуту выстрелить. Формула Вадилони попала в цель: «медведь» притих. Дождавшись перерыва, подошел к Зяблику, протянул руку:

— Спасибо. Формула мне нужна. Премного благодарен.

Крепко, по-медвежьи, сдавил руку. В глазах блеснули огоньки сердечной благодарности.

…И Зяблик воспрял духом. Аккуратно в девять являлся на службу, дверь в кабинет оставлял приоткрытой. «Смотрите: жив! Работаю». Впрочем, смотреть было некому, Филимонов раз-другой до обеда шмыгнёт к Ольге в операторскую, да Федь, набычив шею, дважды в день проходит в свой кабинет первого зама. Большую же часть трудится внизу, на втором этаже, в своей лаборатории. Федь — учёный, тратить драгоценное время на организаторское дело не желает.