Иван Дроздов - Филимон и Антихрист

Будь Филимонов человеком маленьким, незаметным — бросил бы думать о нем. Но Филимонова не бросишь, он на виду — всегда будет на виду! — стоит как живой укор совести, растёт, ширится, заслоняя собой небо. Сейчас смирен; в глазах холод, а действий зловредных нет, но куда ринется грозная стихия завтра? Затаил же обиду, не простит, вовек не забудет подлости. Не может забыть! — так устроена людская природа.

Не был Галкин на фронте, не служил в армии, но знает: в бою предателя уничтожали. Сами, свои. И без жалости. Предатель хуже врага. Враг есть враг — не подлец. А этот — и враг и подлец вместе.

Галкин знал себя: он по натуре трус. Он и грубости людям в лицо бросал, и угрозы — всё от трусости. Как пёс битый: тявкнет на прохожего — и в подворотню. Сучит глазами — не огрел бы палкой. Он так и на Зяблика тявкнул. И ответа ждал, он в ту ночь дрожь во всех членах унять не мог. На другой только день узнал: Зяблик его ещё больше испугался. Отсюда пошло восхождение Галкина — от столкновения двух трусливых натур.

Но Филимонов… — не Зяблик. В нём, конечно, и страх есть, и стремление к деньгам, славе. Живой он человек, а в живом всё найдёшь, но чего, каких стремлений в человеке больше — вот в чём штука! У Филимонова есть категории ни Галкину, ни Зяблику неведомые. Можно ли подходить к нему с обыкновенной меркой? Что выкинет завтра этот не от мира сего человек?

Страхи, тревоги порождали ненависть. Филимонов стоял на пути, как горный кряж. Ни обойти, ни объехать. Небо заслонил своей громадной фигурой.

Работу Галкин не знал, не любил — на службу в средине дня заявлялся, да и то часа на два, на три. Метеором врывался в кабинет, бросал секретарше:

— Меня нет! Не соединяйте!

Секретарша шупленькая, робкая, муха пролетит — зажмурится. Девочкой-подростком в дверях стоит, канючит:

— Просят вас, хоть на минутку.

— Ладно! Соедините.

— Привет! Обнимаю! Где ты пропадал? Встретиться? Сейчас не могу, министр вызывает, машина у подъезда ждёт. Бывай. Звони. До встречи.

Все друзья старые — побоку. Рылом не вышли! Вася высоко летает. Тут, под облаками, живут боги. Он с тех пор, как лауреатом стал да все почести получил, всю свою жизнь прежнюю в угол задвинул. Ко всему большому, яркому потянулся. Льстит ему, что из райкома секретарь звонит, из горкома — заведующий отделом, из министерства — начальник главка. Уровень, круг общения. И всё то, что ещё вчера он в людях поношению предавал, выперло в нём в самом и полезло буйно.

Неудержимо влекло к большим влиятельным людям. За широкими спинами искал защиту и спасение. Боясь гнева филимоновского, первым замом к себе взял не работника, а зятя одной важной персоны. «Меня тронешь, — думал со злорадством, — тестя заденешь». И в коридорах всех пяти этажей по временам — редко очень! — конструкторы и проектировщики, ребята всё больше молодые, стали видеть важно и мягко ступающего толстячка с вечно улыбающимся женоподобным лицом.

— Первый зам.

— Клавдий Иванович Шапченко.

— Зять!..

И называли всем известную фамилию.

В комнаты Шапченко не заходил, в дела не вникал. Там были главные конструкторы, заведующие отделами, ведущие групп. В помощи не нуждались. И ещё приметили: Шапченко появлялся вместе с Галкиным и навеселе. Вместе с Галкиным исчезал.

Зато другой заместитель начальника Бабушкин мог и насмешить, и озадачить. Он открыто и беззастенчиво нахваливал своего шефа. Зайдёт в комнату, закурить попросит. Головой покачает, скажет:

— Бесчувственный вы, ребята, народ. Даже не знаете, с кем вас судьба столкнула.

Конструкторы оторвутся от чертежей, рейсфедеры в коробки положат. На лицах — недоумение.

Бабушкин продолжает:

— Счастье работать с таким шефом! Талантлив, как Бог!

Смельчак какой-нибудь подаст голос:

— А в чём проявляется талант шефа?

— Святая простота! — всплеснёт руками Бабушкин. — Вам всё растолкуй и в рот положи!

С тем и выйдет из комнаты.

Бабушкин — не чета Шапченко! — делами занимался. Бумаги подписывал, договора, планы утверждал; волынку не тянул, службу правил весело. Красное словцо любил, афоризмы. Бухгалтерскую ведомость подписывая, скажет: «Учёт — социализм». Почётная грамота, благодарность кому — тоже присовокупит: «Материальный стимул моральным подкреплять надо». Русского интеллигента из прошлого столетия чем-то напоминал. Ногти в большом порядке содержал, голоса не повышал, а если недоволен чем — скажет: «Вы, сударь, здесь промашку дали: не спросясь броду, сунулись в воду».

Шапченко и Бабушкин руки друг другу не подают; кивают издалека и шаг прибавляют. Галкина одного они редко оставляют, но у шефа чаще всего Шапченко сидит. Не у стола, не рядом, а в дальнем углу кабинета, в кресле или на диване. Историй он много знает: рассказывает громко и смеётся.

Галкин не слушает, слушать он не умеет: во-первых, сам любит говорить, во-вторых — нервничает. Он и раньше вспыхивал как порох, а теперь просто невозможным стал. Слова поперёк не скажи — барсом кидается. Середины нет, одни крайности.

— К вам человек! — объявляет испуганно секретарша.

И человек с порога начинает:

— Я от Петрова, у вас он работал.

— Прогнал я вашего Петрова. Он у меня вон где… по струнке ходил, а у вас — начальник! Ну-ну, с чем пришли?

— То-то и говорю: житья не стало! Возьмите к себе. Я конструктор и расчётчик. Я проекты…

— Шапченко! Прикажите зачислить!

И к посетителю:

— Ладно, идите! Потом поговорим.

— Зарплату бы назвали, у меня семья.

— Потом о зарплате. Позже мне позвоните.

— Василь Василич! Трудно вам дозвониться — редко вы бываете.

— Как редко? — привстал в кресле Галкин. — Судья мне сыскался! Я тут торчу, штаны протираю, а он — редко! Да где же я по вашему…

— Василь Василич! Не вы, секретарша ваша не соединяет. Нету, говорит, или занят, а всё больше — к министру поехал.

— Нет, Шапченко, ты посмотри на этого гуся, какую чушь порет. Он, пожалуй, и в другом месте слух разнесёт. Ведь что подумают люди: бюрократ Галкин, бездельник. Хорош работничек! Раскусил тебя Петров, гонит в три шеи, а мне ты разве нужен? Склочник такой!

— Я не склочник! — возвысил голос посетитель. — Выбирайте выражения!

— Хо, ты посмотри на него, Шапченко! Он ещё и угрожать станет. Сам тут наплёл напраслину, а я же и виноват. Да вы, мил человек, думали б своей головой, прежде чем ко мне в кабинет являться. Я вам не мальчик, не управдом и не ларьком пивным заведую. Лауреат и доктор наук, известный в учёном мире человек! Я вам нужен — вы и выбирайте выражения!

Галкин выскочил из-за стола и устремился в один угол кабинета, в другой. Прядка волос упала на лоб, взъерошилась, кулаки сжаты и откинуты назад; кричал на посетителя, не давая тому раскрыть рта. Галкин соскочил с тормозов, и не было в природе силы, способной унять его. Шапченко хихикал в углу дивана, посетитель, — к чести его сказать, — не дрогнул, не отступил к двери. Под натиском брани собрался, сжался пружиной — с нескрываемым изумлением, но спокойно наблюдал истерическую сцену. Он уже не был её участником — наблюдал за буйством самодура со стороны. А когда Галкин, тяжело дыша, вернулся в кресло, посетитель густо проговорил: