Иван Дроздов - Филимон и Антихрист

— И ничего не сказал?

— Нет, а что такое?

— Хорош гусь. Нашкодил и молчит. Он выкинул из института ваших главных помощников. Импульсатор остался голенький. Вы и… эти, которых вы набрали заново, и тысяча людей, не имеющих о нём понятия. И разве что ещё Зяблик, никогда не знавший таблицы умножения. Да, Николай Авдеевич, он учинил разгром!..

Дарья Петровна сорвалась с тормозов — чувствовала это, но остановиться не могла. Слишком много зла копилось в её душе против Зяблика. Долгие годы этот человек ужом извивался в ногах у академика, обхаживал её, предупреждал малейшие желания, был рабом, низким, жалким пигмеем — таким она привыкла его видеть. И вдруг — вскочил на высоту, задрал нос. Мало того, стал гадить, выбивать из-под неё почву. Муж Дарьи Петровны собирался писать в министерство, в газеты, хотел поколотить мерзавца, но Дарья Петровна, обладавшая умом дальновидным и гибким, его останавливала.

Старый воин не выдержал нервных перегрузок — снова угодил в психолечебницу. Но Дарья продолжала бой; расставила посты наблюдателей и зорко следила за «художествами» Зяблика. Знала его природу: Зяблик без интриг и подлостей не может; он тогда только и живой, и чувствует себя хорошо, и дышит легко, когда вокруг кипит свара; он из тех, кто в мутной воде карасей ловит. Каждому организму нужна своя родная, уготованная природой среда. Зяблику нужен мрак и затхлость, он, как сова, может пищу добывать только ночью. Озари землю живительный свет — и Зяблик захиреет, умрёт от тоски и безделья.

— Уволил Федя? Но у него нет прав. Федь — мой заместитель.

— В наше время не увольняют, — назидательно, точно школьнику, разъясняла Дарья Петровна. И при этом не забывала роль любезной, обворожительной хозяйки. — Уволить человека нельзя — законы не дают. Самые гуманные законы о труде. Вы вспомните себя: вас ведь тоже никто не увольнял, но вы уже были у черты, когда долее оставаться в институте было свыше сил. Как я слышала, вы собирались уходить. А если говорить точнее, вас «уходили». И «уходил» вас не Буранов, а те же силы, что и теперь продолжают «уходить» строптивых и неугодных, то есть настоящих людей, подлинных учёных. Федь — не исключение. Просто пришла его очередь.

Дарья Петровна обнажала истину, нагнетала драматизм с тайным и коварным умыслом побольнее уязвить Филимонова, показать ему же его собственную беспомощность на посту директора института; она делала это с удовольствием — как бы говорила: вот вы все осуждали Буранова, считали его тряпкой, игрушкой в руках тёмных дельцов, но вот тебе самому вручили власть — и что же изменилось? Буранов много лет, пожалуй, лет двадцать не выпускал из рук власть над институтом, а тебя и на несколько месяцев не хватило. Унижая Филимонова, тыча его носом в грязь, она удовлетворяла глубоко сидевшую в ней потребность обелить Буранова, снять с его имени налёт незаслуженных, как ей казалось, обвинений.

Глубоко западали в сердце Филимонова косвенные упрёки Дарьи Петровны; и он удивлялся собственной покорности и терпению, больше того, мужественная правда её слов изливалась на него очистительным душем: он, как человек честный и бескомпромиссный в своих поступках, невольно настраивался на волну родственной души, проникался к собеседнице уважением и прощал ей личные наскоки. «Она не знает причин моей пассивности, — думал Николай, слушая хозяйку. — Вот если бы знала! Если бы знала!»

— Где же теперь Федь? Извините, я — директор, обращаюсь к вам, постороннему человеку…

Николай хотел спросить и про Ольгу, но промолчал.

— Напрасно считаете меня посторонним человеком. Я, может быть, заинтересована не меньше вашего в делах института. Вы удивляетесь? А вот я вам сейчас покажу кое-какие документы.

Она прошла в кабинет академика и скоро возвратилась оттуда и подала Филимонову две бумаги.

Филимонов читал: «Зяблик оформляет дачу академика Буранова на своё имя. Бурлак подписывает все документы. Дача состоит на балансе хозяйственного управления министерства и будет продана Зяблику по балансовой стоимости — за четыре тысячи двести рублей. Вся мебель и внутриусадебные постройки входят в балансовую стоимость».

Ни подписи, ни печати. Филимонов вопросительно взглянул на хозяйку. Та пояснила:

— Документ неофициальный. Пишет аноним, — мне, впрочем, всё равно.

Второй лист. Этот написан от руки, почерком мелким, видимо, женским: «Не знаю, какие указания о своей библиотеке оставил вам покойный академик, но Зяблик распускает слух, будто она завещана в его пользу. В это мало кто верит, но никто не сомневается, что, в конце концов, библиотека станет собственностью этого вампира. Принимайте меры».

И тоже — ни подписи, ни даты, ни адреса.

— А вот вам ещё одно письмецо. Тут не оставили и вас в покое.

И жестом, которым в прежние времена наносили удар шпагой, Дарья Петровна подала через стол ещё один лист.

Туг уже стояла дата. И адрес: Крым, санаторий «Радуга». И подпись: «Ваша Наточка».

— Наточка? Внучка Александра Ивановича?

— Правнучка. Но дело не в этом. Читайте.

И Филимонов читал:

«Дорогая Дарья Петровна! Вы такая умная и добрая и всегда помогали мне, если я делала что-нибудь не так. Тут стоит хорошая погода, я купаюсь, целыми днями валяюсь на пляже, но на душе скверно, и я прошу у вас совета. По глупой своей беспечности я однажды по приказу Артура Михайловича Зяблика сбросила с себя все одежды — решительно все! — и на пляже, это было на Истринском водохранилище, улеглась, дура, возле Филимонова, которого противный Пап — вы его знаете — по приказу Зяблика чем-то опоил, и он лежал на песке чуть жив, почти без сознания. Теперь сюда в санаторий прикатил Пап и домогается, и пристаёт ко мне, преследует по пятам. Представьте: Пап — и домогается моей любви! И так бы оно ничего, у меня тут есть защитники, — скажи я им и они сделают из него котлету, — но Пап говорит: ты помогла сгубить великого учёного, я тебя упеку в тюрьму. Мне не страшна никакая тюрьма, но пугает мысль, что я повредила Филимонову, который, говорят, действительно большой учёный и теперь находится весь в руках этих ужасных людей — Зяблика и Папа. Дорогая Дарья Петровна! Я всегда считала Вас второй мамочкой — помогите мне выбраться из этой ужасной истории, мне стыдно и гадко чувствовать себя виновницей такой беды, а, кроме того, хочется залепить звонкую пощёчину этому гадкому Папу, чтобы он не приставал ко мне и не отравлял жизнь».

Филимонов читал медленно, и, по мере того как добирался до смысла письма, волнение овладевало им, и лист в руке начинал мелко, противно дрожать. Он опустил на стол руку и дочитывал, помешивая другой рукой только что налитый чай. Волнение его было не просто радостным, он с каждой новой строчкой письма испытывал прилив сил, как будто эти силы кто-то вдувал в него мощным насосом. С плеч его медленно, но верно сползала тяжесть, давившая его в эти последние месяцы, и за границей, хотя впечатления там и накатывали на него мощными волнами.