Дороти Даннет - Игра шутов

Вряд ли такое могло продолжаться до бесконечности. Однако никто даже и не пытался положить забаве конец, и О'Лайам-Роу внезапно осознал, что все это повторялось уже не раз и ход вечера определялся не чем иным, как выносливостью Тади Боя. Сейчас все как раз пришли в движение, охваченные лихорадочной веселостью. Даже такие холодные натуры, как королева Екатерина и Шарль де Гиз, оказались втянутыми в забавы. А придворная молодежь бесилась вовсю, затеяв какие-то буйные итальянские игры. Тади Боя, у которого проявилась ярко выраженная склонность то и дело беззвучно сползать на пол, встряхивали и тоже заставляли играть. Отвратительно грязный в своих залитых вином шелках, с землистым лицом, он паясничал, передвигаясь по зале на заплетающихся ногах; и наконец, попытавшись сделать сальто, упал, рыгнул и подкатился, насквозь промокший, к ногам О'Лайам-Роу.

Прелестная девочка, разрумянившаяся со сна, проворно вскочила с разбросанных подушек, схватила оллава за судорожно дергающуюся руку своими нежными ладошками и принялась тянуть.

— Мастер Баллах, давайте пожонглируем! Мастер Баллах, я разгадала загадку! — Убаюканная музыкой, Мария, королева Шотландии, задремала, всеми позабытая, укрывшись в пышных юбках Дженни Флеминг, и теперь, проснувшись, с восторгом обнаружила, что ее собственный шут лежит у самых ее ног.

С величайшим трудом Тади Бой поднялся. Он сделал шаг, не обращая на девочку ни малейшего внимания. Еще шаг — и лицо оллава сморщилось от тревоги; морщины избороздили покрытый испариной лоб.

— Dhia, я сломал мою любимую правую ногу.

Девочка повисла на его руке, как когда-то в Сен-Жермене, забыв в этот поздний час о своем королевском достоинстве.

— Про монахов и груши — помнишь? Ты сказал, что каждый взял по груше и осталось еще две? Я знаю почему!

Весь как на шарнирах, Тади Бой брел по комнате: одна нога у него подгибалась и на лице изображалось страдание.

— Я сломал ногу… точно, сломал.

На остреньком, свежем личике, повернутом к нему, первоначальная, наивная радость потускнела. Отпустив оллава, девочка отвела со лба прядку рыжих волос и произнесла на своем ломаном, детском французском, захлебываясь мольбой:

— Одного из монахов звали Всяк. Правда ведь, правда? Значит, только он и сорвал грушу?

Тади не обращал на нее ровно никакого внимания, словно это была служанка, принесшая чашу для омовения рук. Маргарет Эрскин проворно выскочила вперед, схватила девочку за плечи и увела ее прочь.

А Тади Бой продолжил свой мучительный путь. С лицом, осунувшимся от тревоги, он, волоча за собой ногу, потащился к своим друзьям, упал, встал, потом снова упал, потом его стошнило, потом его подняли, стали дергать, дали еще вина и заставили пройтись. Хромая, пошатываясь и скуля, он наткнулся на торшер, свалился на королевские кресла и распластал гончую короля. Тем временем послали за Фернелем, королевским лекарем.

Тут, подумал О'Лайам-Роу, забава должна подойти к концу. Несомненно, все считали своим долгом опекать Тади: пока он лежал на полу, всхлипывая, женщины окружили его плотным кольцом; явилось и немало мужчин, жаждущих оказать помощь. Екатерина, слегка улыбаясь, оставалась сидеть в своем кресле, но король, искренне встревоженный, вместе с врачом направился к несчастному страдальцу.

Фернель, у которого из-под колета выглядывала ночная рубашка, проявил незаурядное терпение. Он снял сапог с подгибающейся ноги и тщательно осмотрел ее, но не нашел никакого увечья. Потом он взялся за другую ногу — вначале ощупал ее, затем приподнял. Красные капли сверкнули на отвороте сапога, скользнули вниз и впитались в запачканные рейтузы.

Лицо Фернеля сделалось серьезным. Ловким движением он стащил с Тади сапог. Оллав вытянул шею и громко застонал. Врач скальпелем разрезал насквозь промокший чулок и осторожно обнажил искалеченную ногу, но каждый ее дюйм оказался совершенно здоровым и невредимым.

Все замолкли в недоумении. И только д'Энгиен, который рассеянно ласкал одного из мастифов, вдруг заметил, что собака сама не своя от беспокойства. Двумя пальцами он поднял окровавленный опойковый сапожок, глубокомысленно заглянул внутрь и с торжествующим видом извлек оттуда и показал присутствующим добрую порцию гусиных потрохов, превращенных в кашу пятками и пальчиками барда. Мастиф рявкнул.

Когда раскаты визгливого смеха наполнили залу, О'Лайам-Роу плюнул на этикет и убежал. Он уже был у себя в комнате, когда, повинуясь приказу заботливого монарха, двадцать вдребезги пьяных молодых людей, среди которых, пошатываясь, сновал Тади Бой, покинули почетную залу. Им поручалось уложить оллава в постель. Лорд д'Обиньи был среди тех, кто стоял у высоких окон и смотрел, как избранная свита, спустившись по винтовой лестнице, пересекает широкий двор, визжа, задирая друг друга и падая наземь. А еще они наклоняли фонари, висящие на столбах, и пили оттуда неочищенное масло.

И не кто иной, как лорд д'Обиньи, покачав своей красивой головой, произнес эпитафию вечеру. «Per qual dignitade, — с грустью изрек его милость, обращаясь ко всем собравшимся, — L'uom si creasse!» [36] Для доблести был создан человек (ит.). Маргарет Эрскин была в числе тех, кто слышал его, и она не решалась ничего возразить.

Когда Тади Боя подтащили к двери, О'Лайам-Роу уже сложил все свои вещи.

Пайдар Доули, неожиданно вызванный с кухни, обнаружил, что дорожные сумки лежат раскрытые на кровати, а все скудные пожитки кучей навалены на полу. Когда за дверью послышался топот двух десятков шаркающих, спотыкающихся нног, град глухих ударов о стену и безудержные взрывы кудахтающего смеха, а затем дверь растворилась и толпа хлынула внутрь, все уже было кончено. Мотнув тщательно расчесанной, золотоволосой головой, О'Лайам-Роу отправил Пайдара Доули вниз с сумками и седлами и обратился к ввалившейся компании:

— Оставьте его и убирайтесь.

Они закружились вокруг принца Барроу хороводом вакханок, вопя, как оглашенные; кто-то сорвал с постели простыню, смастерил из нее грубое подобие туники и фризового плаща и принялся громко декламировать, пародируя гэльскую речь. Они пели, разглагольствовали и блевали у кровати и у аналоя; они петляли по комнате в поисках вина, а найдя его, обливали друг друга и пытались облить О'Лайам-Роу. Затем они не без труда обнаружили дверь и выкатились прочь.

Дверь хлопнула, и принц Барроу остался в своей вонючей, разоренной спальне один на один с Тади Боем, который лежал на полу и громко рыгал. Голосом, новым даже для него самого, О'Лайам-Роу велел:

— Поднимайся.

Ему пришлось повторить это дважды без всякого толку, и тогда, преодолевая отвращение, граничащее с тошнотой, он вынужден был прикоснуться к оллаву, потянуть его за измызганный, сочащийся влагой рукав. Тади Бой встал, пошатываясь и брызгая слюной; глаза под нависшими веками были черными и маслянисто блестели.