Джон Бакен - Запретный лес

В тусклом свете его водянистые глаза блестели, как кошачьи, а отсутствие бровей придавало лицу сходство с маской, которая вот-вот сорвется, обнажив кошмарные черты. Ребенок в кроватке проснулся от звуков его голоса, увидел говорящего и зашелся в крике, а Катрин, только раз оглянувшись, принялась успокаивать малыша… И тут на Дэвида снизошло озарение. Этот человек, уверенный в своей богоизбранности, не знающий обычных страхов, стоит за гранью разума. Он не лицемерит. Для него самый страшный грех вовсе не является грехом, терпимость к нему для Кэрда нечто естественное, порок словно вымаран из его договора со Всемогущим. Он может верховодить шабашами в Лесу, предаваться похоти, но все его преступления видятся ему подтверждением всесилия Господа… И в этот миг просветления он увидел в глазах Чейсхоупа проблеск безумия.

К концу марта колеса жизни вновь заскрипели в Вудили. Юго-западные ветры за неделю прогнали мороз, но потом опять подуло пронизывающим холодом с востока, и худосочная скотина задрожала в загонах. Пышные травы, неурочно простоявшие всю зиму, пожухли, весна будто и не собиралась приходить. Люди вяло потянулись в поля вспахивать землю, но тягловые волы пошатывались от слабости, и работа едва-едва продвигалась. Длительная изоляция Вудили закончилась. Джонни Дау, пусть и с опаской, вернулся в деревню и принес новости из внешнего мира; по Карнвотской топи вновь потянулись торговые караваны; из Аллерского прихода пришло письмо о том, что собрание Пресвитерского совета для разбора дела Дэвида назначено на апрель. Из Колдшо приехал мистер Джеймс, и кирку вновь открыли, но Дэвид не возобновил проповедей у кладбищенских ворот.

По правде говоря, он окончательно выбился из сил. Как-то утром на дороге его заметил Марк Риддел и резко натянул поводья при виде его осунувшегося лица.

— Дэвид, дружище, да ты как привидение. Загнал себя за последние месяцы, и ежели сей миг за ум не возьмешься, сляжешь. Вы с Катрин как дитятки неразумные. Взвалили на себя заботы десятерых, а старших не слушаетесь. Не пренебрегай моим советом, брось этот горестный приход и дай телу отдохнуть, а душе успокоиться.

— Через неделю меня будут судить в Аллерской кирке.

— Вот награда за труды! Ты измотал себя, исхудал до костей — и все ради неблагодарного народа. Слушаются дни, когда мне моя же родина не по нутру. Ходят слухи, что Монтроз бежал за границу и ныне пребывает при дворе Императора [129] Монтроз в 1646 г. бежал в Норвегию. Прибыв ко двору императора Фердинанда III, получил от него патент фельдмаршала с правом набирать войска. , и кабы не вы с Катрин, я бы тотчас оказался с ним обок. Но даже мое крепкое сердце разрывается от вида несчастий, обрушившихся на наш край, и устал я до смерти от нескончаемых разговоров о животине да валухах.

Каждый вечер Марк приходил в пастырский дом и, подобно заботливой матери, присматривал за Дэвидом, однако тот никак не мог избавиться от тягот телесных и душевных. Он плохо спал и, несмотря на настойчивые уговоры Изобел, едва притрагивался к пище; его ночи были наполнены кошмарами, хуже того, дурные мысли преследовали его и днем. Он чувствовал, что никакая болезнь не терзает его, а всему виной крайнее изнурение. Днями и ночами он проходил многие мили по свежему воздуху, но возвращался с этих долгих прогулок таким же напряженным и усталым и по-прежнему не мог забыться здоровым сном. Он ругал себя, смеялся над собой, но недуг не уходил… Его начали преследовать детские страхи, и Дэвид с боязнью вглядывался в темноту или смотрел за угол, опасаясь, что оттуда выскочит нечто ужасное. Границы яви крошились и рушились. Оставаясь один в тишине, он видел лица и слышал голоса. Однажды, возвращаясь вечером домой по церковному наделу, он отчетливо различил звук шагов, приближающихся по сухой земле. Они становились все громче, раздались под самым ухом и исчезли позади, и тут он понял, что это звук' его собственных шагов.

В голове коварным эхом отдавались слова Чейсхоупа. Господь потребовал жертву, но жертвоприношение пока не завершено, так он сказал. Воспоминание терзало пастора, он беспрестанно возвращался к нему, ибо казалось оно немыслимым. Его тяготило предчувствие грядущей беды. Он твердил себе, что враг его говорил только лишь о пресвитерском суде, но от этого не становилось легче. Воображение рисовало картины — одну мрачнее, ужаснее другой. Конечно, Чейсхоуп безумен, но и в безумии есть крупица истины; помешанный способен видеть то, что сокрыто от остальных. Больше всего он боялся за Катрин; этот страх не имел четких очертаний — и душа его корчилась в муках.

К Дэвиду вернулся ужас, который он испытывал когда-то при виде Леса, хотя еще недавно он считал, что навсегда избавился от этого страха. Пастор сумел однажды воспротивиться ему, но что если в следующий раз он не устоит? В смятении, царящем в голове, ему начало казаться, что сам мор вышел оттуда… чума пощадила Чейсхоупа… Кэрд и демоны, коим тот служит, повелевали болезнью. И не таятся ли там, в лесной глуши, еще напасти, готовые обрушиться на него? Иногда у Дэвида случались просветления, и он негодовал на свою глупость, понимая, что эти душевные слабости равносильны признанию поражения и капитуляции перед врагом. Но наваждение возвращалось и было сильнее воли и голоса рассудка, и Дэвид удалялся в холмы, сжимая кулаки и что-то бормоча себе под нос, или оставался в кабинете и истово молился об утешении, а оно так и не приходило.

Катрин больше не навещала Вудили по ночам, и предполагалось, что священник сам будет каждый день ходить в Калидон. Однако, погрузившись в пучину новых страхов, он стыдился показаться на глаза девушке; в нем сохранилось достаточно мужества противостоять желаниям. Но пришло время, когда тревога одержала верх над сомнениями. С неспокойным сердцем Дэвид отправился в Калидон, скорее опасаясь встречи, чем радуясь ей.

Госпожа Сэйнтсёрф была мрачна.

— Ты что сотворил с моей девчушкой? — накинулась она. — Слегла она опосля езды к вам да возни с вудильскими оборванцами, а ведь весь пасторат мизинчика ее не стоит. Вот ты говоришь про христианское милосердие, но пределы какие-то должны иметься! Вроде такой славный парень, а на нареченную свою ему плевать.

Наконец она снизошла до объяснений:

— Обессилила она, горемычная, износилась, что старый чёбот. Намедни загнала ее в постелю, теперича лежит — покорливая, аки дитенок малый, а ведь егоза какая была…

Не, к ней не можно. Но ты не убивайся, миленок. Не недужится ей, просто надорвалась от непомерных тягот. Полежит — выправится, а там и непогодь уйдет. Хычь бы солнышко показалось… Да и сам-то ты как осунулся. Тебе бы тоже на недельку на боковую.