Александр Дюма - Все приключения мушкетеров

От Атоса д’Артаньян пошел к Портосу.

Он застал его великолепно одетым, в блестящем камзоле, перед зеркалом.

– А, это вы, любезный друг! – сказал Портос; – как вы находите? идет ли ко мне это платье?

– Как нельзя лучше, – отвечал д’Артаньян; – но я хочу предложить вам другое, которое еще будет вам к лицу.

– Какое?

– Мундир поручика мушкетеров.

Д’Артаньян рассказал Портосу о свидании своем с кардиналом и, подавая ему патент, прибавил:

– Друг мой, напишите на этом патенте свое имя и будьте для меня добрым начальником.

Портос посмотрел на патент и к великому удивлению д’Артаньяна, возразил ему.

– Да, сказал он; – это было бы очень лестно для меня, но я недолго пользовался бы этою милостью. Во время нашей поездки в Бетюн муж моей герцогини умер: так что, друг мой, сундук покойного простирает теперь ко мне свои объятия, и я женюсь на вдове. Я только что примерял свадебный костюм; оставь же для себя чин поручика, любезный друг.

Д’Артаньян отправился к Арамису. При входе его Арамис стоял на коленях и молился Богу, преклонив голову на молитвенник.

Он рассказал ему о своем свидании с кардиналом и подал ему патент, говоря:

– Друг мой; – ты наш невидимый покровитель, возьмите этот патент; вы служили его больше всех своею мудростью и советами, которые всегда приводили нас к таким счастливым результатам.

– Увы, любезный друг! – сказал Арамис, – последние похождения наши поселили во мне отвращение к жизни и к военному званию. Теперь я окончательно решился; по окончании осады я поступаю в монахи. Оставьте у себя патент, д’Артаньян; военная служба вам прилична, вы будете храбрым и предприимчивым капитаном.

Д’Артаньян, с радостью в сердце и со слезами признательности на глазах, возвратился к Атосу, которого опять застал у стола с последним стаканом малаги в руке.

– Они также отказались, – сказал он.

– Потому что никто столько не заслуживает этого, как вы, любезный друг.

Он взял перо, написал на патенте имя д’Артаньяна и возвратил ему.

– Итак, у меня не будет больше друзей, – сказал д’Артаньян, – и мне не останется ничего, кроме грустных воспоминаний о них.

Он опустил голову на руки и слезы текли по щекам его.

– Вы молоды, – отвечал Атос, – и новые удовольствия заставят вас забыть старую грусть.

Ла Рошель, лишенная надежды на помощь английского флота и на поддержку, обещанную Бокингемом, после годовой осады сдалась на капитуляцию, 28-го октября, 1628 года, 23-го декабря того же года был въезд короля в Париж. Его приняли с триумфом, как будто он возвращался после победы над неприятелем, а не над французами. Он въезжал под арками, убранными цветами и устроенными в Сен-Жакском предместье.

Д’Артаньян был в новом чине. Портос оставил службу и в следующем году женился на г-же Кокнар; в давно желанном им сундуке оказалось 800,000 ливров.

Мускетону сделали великолепную ливрею, и он достиг, наконец, удовольствия, которого добивался во всю жизнь, ездить на запятках богатой кареты.

Арамис, после путешествия в Лоррен, вдруг исчез и перестал писать к своим друзьям. После узнали от г-жи де-Шеврез, которая говорила об этом двум или трем из своих любовников, что он поступил в монастырь в Нанси.

Базен также пошел в монастырь.

Атос служил мушкетером, под начальством д’Артаньяна; в 1631 году, после одной поездки в Турень, он оставил службу под тем предлогом, что получит небольшое наследство в Руссильоне.

Гримо последовал за Атосом.

Д’Артаньян три раза дрался с Рошфором и три раза ранил его.

– Вероятно, в четвертый раз я вас убью! – сказал он, подавая руку, чтобы помочь ему встать.

– И потому лучше будет и для вас и для меня, если мы на этом покончим, – сказал раненый: – я больше расположен к вам, чем вы думаете, потому что после первой встречи нашей я мог бы погубить вас; мне стоило только сказать слово кардиналу.

Они обнялись, но теперь уже от души и без всякой тайной мысли.

Планше получил через Рошфора чин сержанта гвардии.

Бонасьё жил спокойно, совершенно не зная, куда девалась его жена, и вовсе не беспокоясь об этом. Однажды он имел глупость напомнить о себе кардиналу. Кардинал велел отвечать ему, что он позаботится, чтобы он ни в чем не имел нужды.

Действительно, на другой день Бонасьё, выйдя из дому в 7 часов вечера и отправившись в Лувр, не появлялся больше на улице Могильщиков, – люди, хорошо знавшие это дело, говорили, что он получил стол и квартиру в одном из королевских замков на счет великодушного кардинала.

В одном из покоев уже знакомого нам кардинальского дворца, за столом с позолоченными углами, заваленным бумагами и книгами, сидел мужчина, подперев обеими руками голову.

Позади него в огромном камине горел яркий огонь, и пылающие головни с треском обваливались на вызолоченную решетку. Свет очага падал сзади на великолепное одеяние задумавшегося человека, а лицо его освещало пламя свечей, зажженных в канделябрах.

И красная сутана, отделанная богатыми кружевами, и бледный лоб, омраченный тяжелой думой, и уединенный кабинет, и тишина пустых соседних зал, и мерные шаги часовых на площадке лестницы – все наводило на мысль, что это тень кардинала Ришелье оставалась еще в своем прежнем жилище.

Увы, это была действительно только тень великого человека! Ослабевшая Франция, пошатнувшаяся власть короля, вновь собравшееся с силами буйное дворянство и неприятель, переступивший границу, свидетельствовали о том, что Ришелье здесь больше нет.

Но еще больше утверждало в мысли, что красная сутана принадлежала вовсе не старому кардиналу, одиночество, в котором пребывала эта фигура, тоже более подобавшее призраку, чем живому человеку: в пустых коридорах не толпились придворные, зато дворы были полны стражи; с улицы к окнам кардинала летели насмешки всего города, объединившегося в бурной ненависти к нему; наконец, издали то и дело доносилась ружейная пальба, которая, правда, пока велась впустую, с единственной целью показать караулу, швейцарским наемникам, мушкетерам и солдатам, окружавшим Пале-Рояль (теперь и самый кардинальский дворец сменил имя), что у народа тоже есть оружие.

Этой тенью Ришелье был Мазарини.

Он чувствовал себя одиноким и бессильным.

– Иностранец! – шептал он. – Итальянец! Вот их излюбленные слова. С этими словами они убили, повесили, истребили Кончини. Если бы я дал им волю, они бы и меня убили, повесили, истребили. А какое я им сделал зло? Только прижал их немного налогами. Дурачье! Они не понимают, что враг их совсем не итальянец, плохо говорящий по-французски, а разные краснобаи, с чистейшим парижским выговором разглагольствующие перед ними.