Вера Космолинская - Коронованный лев

— Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом? — почти не вразнобой, хором, громко вопросили швейцарцы, немного ошеломив этим даже таких непрошибаемых ребят, что стояли сейчас напротив них.

— И сохранится… — так же хором начали было хранители, но тут же их строй проломился под залпом, а затем и лавиной яростно атаковавших швейцарцев.

— Ббей их!.. — взревел Бэм, и началась форменная мясорубка. Которая, впрочем, через некоторое время захлебнулась в молчаливой, почти инертной и, тем не менее, контратакующей стене хранителей. Натиск швейцарцев понемногу иссяк и ослаб. Как бы то ни было, такого странного противника они никогда не встречали. Отовсюду неслись удивленные и растерянные возгласы и ругательства.

— Что за… чшерт?.. — возмутился Бэм, неуклонно оттесняемый назад. Эта битва все еще могла кончиться нашим полным разгромом. Мы с Огюстом кромсали врагов достаточно эффективно и ритмично. Но этого было мало. Вдвоем мы посреди этой растерянности не справимся…

— Швейцарцы!.. — воззвал я, перекрикивая лязг, хриплое дыхание, ругательства и стоны сражающихся, только постфактумом отметив, что уже действительно что-то крикнул. — С нами Бог и истинная вера! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, вперед! Вперед, божье воинство!.. — А ведь когда-то, подсказал внутренний голос, ты уже все это говорил. Иерусалим? Первый крестовый поход?.. Я отмахнулся и от мыслей и от воспоминаний. — Pater noster!.. — прокричал я на латыни, заглушая и свои и чужие мысли и задавая ритм: — Qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum!.. [17] «Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое…» (лат.) — мой кинжал прочертил кровавую линию под чьим-то ухом, уходящую под подбородок. — Adveniat regnum tuum!.. [18] «Да придет царствие твое…» — обманное движение, перевод, и острие рапиры прокололо мозг еще одного хранителя через пробитый висок и тут же выскользнуло. — Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra!.. [19] «Да будет воля твоя, на земле, как на небесах…» — еще один хранитель упал наземь с подрезанными сухожилиями, кто-то из швейцарцев добил его. Кто-то подхватил слова молитвы, и дело пошло жарче и веселее. — Panem nostrum quotidianum da nobis hodie… [20] «Хлеб наш насущный дай нам на сей день…» — рапира чуть не застряла в нёбе очередной жертвы, — et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris!.. [21] «И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим…» — Удар клинком плашмя, и тут же укол кинжалом. — Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo!.. [22] «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого».

И мы переломили их натиск!

— Лукавый!.. — снова услышал я яростно прогремевшее знакомое слово, едва закончив произносить: «sed libera nos a malo!». И только подняв голову и увидев того, кто его выкликнул, понял, что оно не относилось к кому-то абстрактному или хотя бы к герцогу, чья смерть была «предначертана» — вожак хранителей оказался одним из моих старых знакомых, мы встречались с ним в одном узком переулке, прежде чем оказались во дворике, куда подоспел Каррико. И он меня узнал. Уцелев после первых выстрелов, лишь помявших ему каску, и в последовавшей сече, он грозно потрясал окровавленным мечом, маниакально впившись в меня горящим взглядом. — Враг человеческий!..

В ответ я несентиментально вытащил левой рукой пистолет, — хранитель ведь был все еще в седле, — и выстрелил в него. И, черт возьми, не попал… то есть попал нечетко — пуля не пробила кирасу, куда-то срикошетив. Вожак пришпорил коня и ринулся на таран, расшвыривая с дороги всех, кто случайно на ней попадался. Я благополучно увернулся, бросив пистолет и выхватывая второй. Вожак резко развернул недовольно ржущего коня, едва не свернув ему шею, но тут чей-то чужой выстрел разнес ему голову. Я мельком увидел Огюста, над пистолетом которого еще вился дымок.

— Не застревай! — бодро крикнул Огюст. — Их тут еще полно!

— Спасибо! — крикнул я в ответ, разрядив пистолет в упор в ближайшего противника и, пробормотав под нос: «Моя слава явно преувеличена…» — принялся за уничтожение хранителей, стараясь не думать, что делаю. Неужели же все-таки теперь, когда ход битвы уже был переломлен, да и предрешен, две части моей личности наконец решили разъединиться и выяснить между собой отношения? Одна испытывала приподнятость и боевой азарт, увлеченно продолжая решать задачки из серии: «уклонись и режь!», а вторая изнывала от отвращения, мечтая оказаться где-нибудь подальше от этого места. Или, все-таки, выражаясь не совсем моими словами, я лукавил сам с собой? И раздвоение личности тут было ни при чем? Так, отговорки? Удобная причина, лежащая на поверхности, чтобы объяснить подобную двойственность? Она могла объясняться и куда проще. Ведь, с одной стороны, было ясно, что убивать придется — это единственный способ их остановить, хочется нам того или нет. И в том-то и дело, что — единственный — хранители не могли ни дрогнуть, ни бежать, ни просить пощады, ни сдаться. Мы все были вынуждены довести дело до конца. Нас тыкали носом в то, что вызывало омерзение — не просто победить, а именно добить, уничтожить врага подчистую, просто потому что не оставалось выбора.

А если бы этот пославший их мерзавец снарядил против нас отряд не мужчин, а женщин или детей? От этой мысли я мгновенно облился холодным потом и ощутил некстати подкатившую тошноту. А ведь это все еще может быть… И с этим невозможно будет бороться — все это только начало… По счастью, именно эта мысль тут же вылилась в бешеную злость — да, эту живую стену придется пробить, чтобы добраться до того, кто за ней стоит, и чем быстрее пробьешь, тем лучше, тем быстрее это начало все же обернется концом! И останется какой-то шанс, для всех тех, кого он не успеет пустить под нож и под пушки, кого не успеет лишить рассудка.

«Так вот почему Рауля так мутило от запаха лампадного масла», — подумал я. Он каким-то образом все это помнил, только не помнил, что помнит именно это… И на какое-то мгновение мне показалось, что я тоже помню что-то… Но это странное ощущение тут же ускользнуло, оставив лишь странный мысленный привкус, внезапную дезориентацию и удивление — я действительно тут? Что это я здесь делаю?.. Резкий укол в бок, будто острой, но раскаленной и застревающей кочергой, быстро напомнил — что, и, развернувшись, я тут же перерезал горло кому-то еще, почти не глядя.

— Отвратительно!.. — выдохнул я и согнулся, упершись левой рукой в колено, меня колотила дрожь. Каким-то краем сознания я соображал, что все уже кончилось и, наверное, можно даже упасть, но очень не хотелось расклеиваться.

— Поль! — услышал я встревоженный голос Огюста. — Ты в порядке?

Мне мерещилось, или он действительно по какой-то причине чувствовал себя сейчас лучше чем я? Может быть, оттого, что лучше меня осознавал, как эта Варфоломеевская ночь не похожа на настоящую? Может быть. Да что и впрямь, черт побери, со мной творится? Стыд и позор… Я с трудом распрямился и бессмысленно огляделся. «О поле, поле, кто тебя усеял…» [23] А.С.Пушкин. «Руслан и Людмила». Целиком цитата звучит: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костьми?» Черт возьми, ну и бойня…