Стивен Робертс - Пиастры, пиастры!!!

Чего было с избытком — так это солонины и сухарей. Однажды я занялся подсчётами, и выходило, что на двадцать человек команды при нынешних нормах выдачи провианта должно хватить на год. Капитан Скиннер же сказал, что в плавании мы проведём максимум пять месяцев. Зачем же столько еды, если за полгода она всё равно испортится? Эта загадка не имела разгадки, и я решил отложить её решение на потом.

Жизнь на корабле текла размеренно, но некоторые события нарушили наш покой и обыденность.

Первым таким событием было происшествие с висельником.

Любимчиком капитана был старший матрос по имени Том. Хилый, тщедушный человечишка, ни на что не годный в работе с такелажем и парусами, зато незаменимый в других делах. Первым из которых, по общему мнению, было наушничанье… Тома избегали, так как давно заметили — что известно ему, тотчас неведомыми путями становится известно капитану… Том смотрел за хозяйством, но не боцманским, а настоящим — до моего прихода он кормил коз и кур, крутился на камбузе и делал вид, что помогает справляться с такелажем, хотя никогда ему в руки не давали самого захудалого шкота, зная, что не удержит. Всё, что он мог — завязать нехитрый узел либо подать конец…

Тома я уважал только за одно — он ни разу не сказал мне дурного слова.

И вот однажды перед рассветом вахтенные нашли его подвешенным к фока рею. Никогда не забуду его вытаращенных незрячих глаз и разбухшего языка… Как часто приходил он ко мне в ночных кошмарах, тянул худые свои руки, пытался сказать что то почерневшим этим языком! Несколько недель по ночам я боялся оставаться один и ложился под палубой, ближе к храпящим и бормочущим во сне морякам…

Тома зашили в мешок, положив в ноги камней из трюма, и по доске спустили в море. Тело с плеском ушло в воду, и земное существование моряка Тома прекратилось. Пока все следили за тем, как мешок уходит на глубину, я отвернулся и вдруг заметил Гарри, стоявшего немного в стороне. Облокотившись на планширь, он следил за погружающимся телом, и вдруг сплюнул в воду! Ни тени сострадания не заметил я на его лице. Это казалось странным. Ведь Том и Гарри открыто не враждовали, с чего вдруг столько злобы?

Капитан был в бешенстве. Он не сомневался, что Тому помогли покончить с собой. Но подозревать было некого, все относились к покойнику с мрачным равнодушием, не проявляя открытой ненависти или презрения. Все, кроме Гарри, подумал я.

Страсти понемногу улеглись. Но я не успокаивался. Легче всего поверить в самоубийство, чем в злую волю поселившегося среди нас убийцы. Но я не верил, что Том удавился. Он бы скорее прыгнул за борт. Поэтому оставалось одно — на борту убийца.

В каждом втором матросе мне мерещился сумасшедший, для которого лишить человека жизни не являлось грехом. От таких мыслей я еще больше замкнулся в себе; ещё больше отдалился от команды. И теснее сдружился с Джоном. Он казался единственным открытым человеком на корабле, за исключением, разве что мистера Дэвиса…

Джон во всём видел хорошее, парой слов он мог рассеять любые сомнения. Он утверждал, что Том болел, и боль его была так сильна, что он не в силах был терпеть. Рассуждения его были трезвы, слова убедительны. И я верил.

Но ночами я вспоминал, как прощались с бедным Томом. Сомнения возвращались ко мне. Гарри проявил презрительное неуважение к покойнику. И это последнее кощунство, пробуждало во мне подозрения.

Гарри был силён и глуп — два сочетания, радушно уживающиеся в одном человеке, порождают либо крайнюю душевную доброту, либо злобу. Гари был склонен ко второму. Сила его не была врождённой. Сильным он стал благодаря трём годам на испанских галерах. И это ожесточило его душу. Гарри стал угрюмым и раздражительным, и срывался по любому поводу. Чаще всего ему под руку попадал я. Он меня не бил, но смотрел так грозно и так грубо ругался, что я предпочитал обходить его стороной. У Гарри были дикие глаза, когда он злился. Глаза, не выражавшие ничего, кроме сдерживаемого безумия.

И я понимал, кто отправил беднягу Тома на суд Божий.

Второе событие было менее заметным, но более значимым, и заняло все мои мысли в последующие пару месяцев.

Занят я был больше других, свободного времени оставалось мало. В такие минуты я брал тетрадь Генри Хетча и взбирался на фокамарс, чтоб меня не отвлекали. Уже давно привыкнув к качке, я не обращал внимания на вензеля, выписываемые мачтой. Обняв рукой стеньгу, я открывал тетрадь и пытался разобраться в каракулях и скорописи, в непонятных цифрах и схемах, изображённых нетвёрдой рукой, мало привыкшей к письму.

Несколько карт, сложенных в плотный потрёпанный конверт, были изучены мной ещё по пути в Бристоль. Там была не очень подробная карта Британии 1694 года, копия карты мира, довольно подробная карта Испанского моря и несколько крупномасштабных рисунков фарватеров с промерами глубины и углами поворота.

Особое внимание моё привлек лист, сложенный вчетверо и замотанный в отдельную бумагу. Это был рисунок острова, маленького островка, почти правильных круглых очертаний, окружённого рифами, со скалой в западной его части.

Карта была нарисована более профессионально, и сразу становилось ясно, что рисовал её не плотник, а человек, более привычный к перу. В нижнем левом углу красовалась тщательно изображённая Роза Ветров в окружении двух русалок и надувающих щёки бородатых повелителей бурь. Изображение корабля на извивающейся пунктирной линии указывало морской путь или проход между рифов, кои напоминали более острые зубы Левиафана. Пенные волны окружали остров, и разломанный надвое корабль со сломанными мачтами, нанизанный на два клыкастых рифа, служил предупреждением неосторожным мореходам.

Бросалось в глаза и отсутствие координат острова. Место, где из Розы Ветров исходили лучи широты и долготы, было тщательно заштриховано чернилами, и разобрать что— либо было невозможно. Не было сомнений, что сделано это было специально. Для чего? Что такого нахлодилось на том островке, чтоб скрывать его местоположение?

С обратной стороны карты были начертаны каракули, и я узнавал почерк Хэтча — он всегда вначале пытался вырисовывать вензеля, но далее уставал, и в итоге невозможно было разобрать каракулей. Так случилось и здесь — первую строку я прочёл без труда:

«Год 1655 от Рождества Христова, Око Посейдона.»

Начинать с даты было странным знаком, но надпись была именно таковой. Далее, более простым почерком, значилось:

«Nuestra Senora de la purа у limpia Conception». Испанский язык. Что значила эта надпись? Первые слова вызвали у меня мысли о любовных письмах донов идальго своим испанским красавицам, вот только какое отношение могли они иметь к карте небольшого атолла в неизвестном море? Я не мог понять.