Владимир Буров - Семнадцатая карта

Пока Соленый был в этом Ноу-Хау, содержащий его Хилтон разломился, как яичная скорлупа. Все отправились на Новую Землю. Только Соленый пошел ко дну и чуть не утонул. Но японская техника выдержала. Да и Доктор Зорге не подкачал. Ведь японцы предлагали ему стать дезинформатором и тогда бы его не отправили в этом Ноу-Хау в качестве туалетоиспытателя. Вместо Чкалова своего дела он мог бы стать новым Абелем. Я до сих пор не понимаю, зачем ему надо было говорить Лену правду? Кому это надо? Лену-то уж точно это было не нужно. Надо было врать, врать и врать. А он:

— На вот тебе, сука, правда! — Не мог же Доктор Зорге надеяться, что эта правда дойдет когда-нибудь до народа. Ибо как?! Тогда зачем он говорил правду? Зачем передал через Тоннель Времени реальную документацию непотопляемого туалета? На самом деле, не мог же Доктор Зорге знать, что во время Всемирного Потопа в этом туалете окажется Соленый?

Сигара дымилась в его руке, иногда Соленый прикладывался к ароматной бутылке. У него было такое чувство, что сейчас он увидит своею жену. Эту… эту, как ее? Юлька Демократия? Нет, Костя порвал бы атомщика. Галина Старовойтова? Нет, она просто к этому времени уже умерла. Ну, а кто же тогда? Нина Андреева? Как ни крути, но не сто же рук у нее. Нина Петровна? Уже была у Хрущева.

Он шел, и тревожно-сладостное чувство не покидало его. Кто же там впереди, пень иль волк? А ведь сначала было так хорошо. Он даже грешным делом подумал, что и сам попал на Новую Землю. Рай.

— Многоточие, означающее, что ничего еще не закончено, и впереди много хорошего.

— Мираж, или нет? Да мираж конечно! Откуда здесь три дороги?

Но подойдя поближе, Солёный понял, что это действительно указатель трех направлений. Налево пойдешь — славу найдешь, прямо пойдешь — знакомства выгодные приобретешь, а направо пойдешь — в Магадане жить будешь.

Соленый посмотрел на бутылку. Еще немного текилы оставалось. И Гаванская сигара еще дымилась. Он сделал шаг влево и утвердительно покачал головой.

— Так и знал! Так и думал. — Ибо там слышалось знакомое: тау, тау, та, та, та. Тау, тау, та, та, та. Другой бы задумался: что бы это могло значить? Но Соленый понял сразу: это всем давно известный дружный топот ног. Людей нет — одни ноги. — Такой славы нам не нужно.

Он посмотрел прямо. В лучах восходящего солнца шли комбайны и был виден пушистый ореол его друга Комбайнера.

— Такие знакомства теперь уже нам не помогут, — сказал Соленый.

А направо Магадан. Там-то уж чего хорошего?

— Тут и выбирать нечего. Тут нет трех дорог. Это одна дорога. Это одно направление. — Но обойти камень академику не удалось. Соленый обернулся назад. — Нет, ну не назад же опять идти?!

Блокировка. Ученый сел перед камнем и сделал хороший глоток уже опротивевшей текилы. Ведь соли не было. Обойти этот Камень Судьбы можно только с помощью Камня Звезда Собаки.

— Ну, а как еще? А где этот камень теперь? Один бог знает.

Он отбросил пустую бутылку, потом помахал рукой, на которой остатки шикарной сигары обожгли пальцы. Все. Нет ничего. Ничего, кроме головы теоретика.

Соленый поднялся и увидел свою жену. Как орел с высокого полета. Точнее, не как орел, а как Мэл Гибсон из кабины допотопного самолета. Пусть дотянет последние мили мой надежный друг и товарищ мотор!

Как только Соленый увидел свою жену с дымящейся трубкой в руке, так невидимая преграда, которую создавал Камень Судьбы, исчезла. Точнее — хотя академик тогда этого не понял — для него была открыта дверь. Куда? Туда, куда возвращается солдат после двадцатипятилетней службы. А куда летел через столько лет разлуки Мэл Гибсон?

В дом на берегу Океана, в дом, на котором был Заветный Вензель О да Е. Ведь только этот Вензель может пробудить человека, в том числе и академика, от сна реальности. Но для этого он должен был сначала увидеть того, кого любит. Как Одиссей увидел свою Елену Прекрасную и смог вернуться. Или ее звали по-другому? Это не важно. Все равно все знают, что его звали Одам, а ее Ева. И они всегда встретятся, потому что человек обязательно попадет в Семнадцатый Номер Обуховской Больницы. Что и значит, что он пробудится от сна Реальности.

Одам и Ева были потом, а до разделения созвездий это был один человек. Имя? Пожалуйста:

ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН.

Соленый почесал лапой затылок и бросился догонять свою Елену.

Так они со смехом бегали друг за другом целый час. Не меньше. Вдруг далеко, далеко появилась на чистом небе маленькая точка. Что бы это такое могло быть?

Постепенно эта черная точка становилась всё больше и больше. Скоро стало ясно, что это не точка, а две точки. Вот козы! Как будто без них здесь не обошлись бы. Да нет, не может быть. Я не верю.

Но хочешь верь, а хочешь не верь, а это были они. Черно-белая болонка, считавшая, что она тот самый йоркширский терьер, которого потерял упрямый Муриньё, не дающий нормально играть нашему футболисту за русский десант в Англии, а другая темно-палевая ушастая охотничья собака.

— Ты шевелись, — грубовато сказала ушастая охотничья собака.

— Не понял? Не поняла, то есть, — сказала болонка. — Чем шевелить?

— Лапами, естественно.

— Сама шевели.

— Чем?

— Ушами. Чем еще? У тебя они такие большие, висячие. Как махровое полотенце в Хилтоне.

— В Хилтоне белые полотенца.

— Думаю, там уже нет никаких полотенец. Ни белых, ни серых.

Все их воруют.

— Да. Но я бы не взяла.

— Ты бы не взяла?!

— А чему ты так удивляешься?

— Да ничему, просто я уверена, что ты бы взяла.

— Нет, ни за что. Они же американские. Или английские. А вот ты бы точно взяла. И не одно.

— И сколько, по-твоему, я взяла?

— Три, не меньше.

— Нет.

— Да.

— Не злословь напрасно.

— И не напрасно тоже. Давай проверим твою сумку! — Дама, предпочитавшая считать себя знаменитым йоркширским терьером, с самым серьезным видом потащила на себя большую зеленую сумку.

— Ах ты — слово на букву б — мудро ответила бархатная ушастая и ударила этой сумкой младшую по голове. Та свалилась практически замертво.

— Мотя, Мотя, ты жива? — она открыла походную фляжку с французским коньяком — именно такой любила госпожа де Сталь — и немного полила в рот Моте.

— Что ж ты делаешь, сука?! — закашлявшись, произнесла болонка.

— А что такого, спрашивается, я сделала?

Мотя лежала на траве, раскинул руки и смотрела в почти чистое небо.

— У тебя совершенно нет юмора. Ты это знала?

— Нет. А у тебя его тоже нет. Ты не знала?

— Хватит, Тетя, ругаться между собой. Мы уже так много прошли, что скоро, я думаю, нам встретятся люди. Тогда и позлословим.

— Встретить бы того идиота, который злослов… то есть облаивал посетителей Лувра. Я бы показала ему собачью позицию.

— Ты что, в него влюбилась? — спросила Мотя.