Далия Трускиновская - Рижский редут

Он перекрестился и поспешил прочь. Я же остался, словно пригвожденный к земле. Положительно, во взоре этого Мартына был магнетизм – я и ранее слыхивал про таких умельцев, только никак не думал, что они шатаются по рижским улицам, продавая свечи.

В общем, Мартын Кучин мне сразу не понравился, и я похвалил себя за проницательность. Разумеется, ни к какому Акиму Щепке я идти не собирался, а пошел по Мельничной улице, в сторону сгоревшего гарнизонного госпиталя. Когда я это осознал, то возблагодарил Господа, направившего меня туда. Ведь я ударил Яшку кортиком задолго до пожара! Может статься, люди, которых купецкий сынок призывал, чтобы они меня схватили, обнаружили его раненым и из милосердия доставили в госпиталь?

Не все строения госпиталя сгорели, и я, словно бы разыскивая приятеля моего, старого фельдшера, взялся помогать работникам разбирать завалившуюся стену какого-то флигеля. Польза от этого была та, что меня вместе со всеми позвали к артельному котлу. Там я попытался разведать насчет раненых, которых могли доставить сюда из крепости, но никто Яшку не вспомнил. А ближе к вечеру я нашел себе ночлег в почти полностью сгоревшем храме Пресвятой Богородицы «Живоносный источник». Те образа, что уцелели, были уже вынесены, и я с горечью глядел на пустые стены храма, давая в душе своей слово самолично поквитаться с теми, по чьей вине горят церкви Божии.

Очевидно, такие клятвы Господь слышит и дает средство к их исполнению. Но сперва Он посылает разумные мысли, вот и я, завернувшись в два одеяла из тех, что выкидывали в окна, спасая от огня, да так и забыли подобрать, подумал, что огонь от Московского форштадта шел очень странно – перескочив через жилые кварталы, набросился на госпиталь. Я видел, как ветер нес горящие щепки и клоки соломы, но было в пожаре госпиталя нечто сомнительное. С такой мыслью я и уснул.

Во сне, помню, я стоял на коленях в разоренном храме и молился. Бывают же такие сны – после них просыпаешься, не в силах разобраться, где видение, где явь, но твердо знаешь, что счастлив. Мне пригрезилось, будто в молитве моей главное слово было «свет», и действительно все озарялось белыми, жгучими, ветвящимися лучами, выжигающими нечисть, и от них просветлели стены храма.

Был ли это знак мне, что я на верном пути? Выходит, что да. Проснувшись, я понимал совершенно ясно, что госпиталь подожгли. А вот кому потребовалось поджигать здание, где лечат раненых солдат, следовало еще поразмыслить. Возможно, фон Эссен был не так уж неправ, если, как утверждали рижские всезнайки, хотел сжечь предместья потому, что в них угнездилась французская зараза.

Я привык думать, будто для рижан попасть под Бонапартову власть – смерти подобно, потому что тогда рижской торговле придется очень плохо. И мысль о поджоге вызвала в голове моей другую мысль: не все горожане одинаковы. Кто-то беспокоится о торговле, а у кого-то совсем другие замыслы.

Я припрятал два своих одеяла и выбрался на свет Божий. Следовало промыслить насчет завтрака. Деньги у меня имелись в достаточном количестве.

Идя по кладбищу, я думал, что Господь все же ко мне милостив. Живя в Риге, я порядком избаловался – привык к свежему и благоухающему постельному белью, к утреннему кофею со свежайшими сливками, к теплой воде для умывания. И вот теперь, проведя ночь в полусгоревшем храме, шагаю по кладбищу неумытый, в одежде, измазанной сажей, но бодрый и готовый к подвигам! То есть мне дарована способность не горевать о недоступных благах, а радоваться тому, что есть. (И тут я с некоторым злорадством вспомнил, как убивалась Натали из-за отсутствия теплой воды.)

Самое забавное, что мне и есть-то не хотелось, и свежим я себя ощущал, и легкость в теле была необычайная. Очевидно, я научился спать в самых неподходящих условиях.

Мартын Кучин советовал спросить о Яшке на Столбовой, в доме Игнатьевых. До свидания с Бессмертным оставались ровно сутки – время достаточное, чтобы исследовать не только Столбовую, но все прилегающие к ней улицы. Я уже обнаглел довольно, чтобы по дороге приставать со своими расспросами к бабам и девкам. Я даже изготовил нарочно для них целую любовную историю – жених-де у сестры после пожара сгинул. Бабы, понятное дело спрашивали: какой такой жених, коли вы с сестрой православные, а тот Яшка, по твоим словам, из староверов? Я делал горестную мину и начинал клясть девичью дурь. Это у меня получалось весьма ловко, потому что я наловчился вызывать в памяти облик Натали и свое недовольство ее эскападой. Урок Бессмертного, данный им в погребе, не прошел даром.

Но один человек сказал мне кое-что разумное.

– Знаю я твоего Яшку и батюшку его знаю, тот из коренных староверов, суров – близко не подойди! Надо думать, Яшка наконец от него сбежал.

– А для чего сбегать? – спросил я, удивившись тому, что вокруг меня не только дамские страсти кипят, как заметил Бессмертный, но и побеги что-то множатся.

– А для того, что батюшка его учиться не пускал. Говорил – одно баловство от учебы, один грех. И с родней, которая парнишек в немецкие школы посылала, разругался в прах.

– Староверы посылали парнишек в немецкие школы? – я ушам своим не поверил.

– А что ж тут такого? Если они хотят среди немцев жить и торговлю вести, то и все немецкие науки знать надо, а не то что как при царе Горохе…

– Этак они и бороды брить начнут! – воскликнул я.

– Кто их разберет, может, и начнут. А ты, молодец, гляжу, в староверы собрался – вторую неделю, поди, не бреешься!

Так оно и было. Я уже освоился со своей щетиной, которая стала превращаться в небольшую бородку.

Здешние русские жители простого звания в основном отпускали бороды, но молодежь уже частенько ходила бритой. И человеку моих лет естественнее было бы избавиться от бороды, чем заводить ее – это и вызвало шутку доброго человека, рассказавшего про Яшку. Но это же навело меня на смутную мысль: похоже, я в Риге не один такой, вот ведь и у Мартына Кучина бородка совсем юная, можно сказать, новорожденная, разве что усы постарше. Я стал припоминать и не обнаружил в памяти ни одного свечного торговца без почтенной бороды… как оно и положено тридцатилетнему мужику, главе семейства и хозяину в доме…

Сдается, он был таким же торговцем, как я – огородником!

Сделав в памяти засечку, что надо бы рассказать про этого чудака Бессмертному, я продолжал свой путь и делал на каждом шагу расспросы, пока не добрел до игнатьевского дома.

В предместьях было много садов – вот и этот имел свой садик, причем я, как всегда, сразу высмотрел яблони и порадовался тихому свечению яблок среди листвы. Когда яблоко еще только начинает избавляться от зеленого цвета, у него бывает пора тихого свечения, оно еще не желтое, не румяное, а просто светлое, и эта пора мне нравится более прочих.