Виталий Гладкий - Вечный хранитель

Фанфан бежал по саду совершенно бесшумно — почти как привидение. Он настиг его у входа в грот. Сначала Фанфан хотел пронзить призрачную фигуру шпагой, да вовремя вспомнил, что это бесполезно; можно ли убить туман? Поэтому он поднял перед собой крест и грозно сказал:

— Именем Господа нашего — остановись и повинуйся мне!

Эту формулу опять-таки подсказал Цезарь, который, несмотря на преклонные годы, обладал неуемной фантазией и был великолепным рассказчиком.

Увы, «формула» Цезаря не сработала. Привидение бросило крохотный светильник, едва теплившийся в его руках, развернулось и бросилось бежать. Но раззадоренный Фанфан уже не боялся ни черта, ни самого дьявола. Он бросился вслед за привидением, настиг его и схватил за край одежды.

— Стой, кому говорю! — из-за большого волнения он крикнул фальцетом.

— Отстань, болван!

Разверзнись сейчас перед мальчиком земля — и тогда его изумление было бы меньшим, нежели после этих слов. Привидение может говорить! И оно говорит по-французски!!! Тут Фанфан вспомнил, что он по запарке забыл русский язык и обращался к привидению на своем родном языке.

С глаз Фанфана словно кто-то невидимый убрал пелену. Перед ним в лунном свете стояла прелестная девочка примерно одного с ним возраста, одетая в длинное белое платье (видимо, шелковое, потому что оно мало что скрывало), а на плечах у нее была газовая накидка.

— Т-ты как?.. Т-ты п-почему?.. — заикаясь начал было Фанфан и умолк, потому как у него не хватило слов — ни французских, ни русских.

— Потому! — сердито ответила девочка — уже по-русски. — Пусти! — Она выдернула из рук Фанфана подол платья.

До Фанфана наконец дошло, что это никакое не привидение, а живая девочка, притом очень даже симпатичная. Пытаясь скрыть замешательство, он грубо спросил:

— Какая нелегкая носит тебя ночью в чужом саду?!

— Это для тебя он чужой, — парировала девочка.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что и дом, и сад принадлежат моей семье. Теперь понял, глупый французик?

У Фанфана в голове стало совсем как на Обжорке в воскресный день — толпа бестолковых мыслей галдела на все голоса. Он вообще перестал что-либо соображать и лишь промычал в ответ что-то маловразумительное. Девочка снисходительно улыбнулась и примирительно сказала:

— Кавалер, не угостите ли даму чашечкой кофия?

Фанфан потерянно кивнул и они зашли в дом. Но не через окно в спальне Фанфана, а через неприметную, всегда запертую дверь, от которой не могли найти ключа. А у девочки он был. Фанфан лишь удивлялся, но помалкивал. Он лихорадочно размышлял, где ему достать кофе, потому что у него был лишь чай. И то, и другое стоило больших денег, но мешочек чая Фанфан все-таки ухитрился стащить из буфета, а вот кофе повар держал под замком.

Самовар у Фанфана был «под парами», поэтому с кипятком проблем не было. Обычно на ночь он выпивал чашку горячей медовой воды, куда добавлял немного вина. Сегодня Фанфан не захотел ужинать с прислугой и взял еду сухим пайком — словно знал, что у него будут гости.

— Кофе у меня нет, — сказал он виновато. — Есть чай…

— Давай чай, — согласилась девочка, с любопытством рассматривая комнату. — Только погорячей.

Фанфан немного помялся, но все-таки спросил:

— А есть будешь?

— Это было бы неплохо…

Обрадованный подросток вывалил на стол содержимое пакета со съестными припасами: холодную телятину, кусок белорыбицы, два куска сытного, пирожки с зайчатиной и несколько медовых пряников.

— Шикарно! — девочка сглотнула голодную слюну. — Да у тебя тут, почти как в трактире.

— Ну так… — Фанфан расплылся в улыбке; постепенно к нему начало возвращаться душевное равновесие и он стал тем, кем был на самом деле — парижским сорванцом. — А вот это ты видала? — он нырнул под кровать и достал бутылку мальвазии.

В винном погребе графа Фанфан, по старой «военной» привычке, распоряжался тайком как в своем собственном. Густав, исполняющий обязанности (ко всем прочим) еще и камердинера, лишь недоуменно чесал в затылке, подсчитывая винные запасы господина. Они таяли на глазах. Кто ж виноват, что у дворника Онфима, которого Фанфан снабжал дармовым спиртным, такой бездонный желудок… Но себе Фанфан брал немного и только дорогие вина. Правда, пил он совсем мало.

Вино и сытный ужин за какой-то час сделали Фанфана и девочку (ее звали Глаша) почти закадычными друзьями. Причину столь чудесной метаморфозы Фанфан понял, когда раскрасневшаяся от вина Глаша рассказала ему (едва не шепотом) свою тайну:

— Поведаю только тебе… ты француз и никому не побежишь докладывать. Не то, что наши… Ведь не побежишь, а?

— Клянусь, что никому ничего не скажу! — ответил Фанфан. — Даже под пыткой!

Для большей убедительности он достал из кармана свою наваху и поцеловал клинок. Клятва на холодном оружии — самая крепкая. Кто ее нарушит, тому смерть. Так говорил солдат-испанец, подаривший Фанфану наваху.

Возможно, девочка этого не знала, но тем не менее порыв Фанфана она оценила по достоинству.

— Я дочь князя Сергея Григорьевича, — сказала она несколько напряженным голосом; но увидев в глазах Фанфана недоверие, тут же поспешно добавила. — Внебрачная…

— А… Тогда понятно, — ответил Фанфан, хотя на самом деле понятного было мало.

От Онфима он уже знал, что все дети казненного князя Долгорукова разосланы по своим вотчинам. Если Глаша — дочь Сергея Григорьевича (пусть и внебрачная), то что она делает в Петербурге? И почему ночами бродит по саду?

— Верь мне, — горячо сказала девочка. — Я сказала правду. Хочешь побожусь?

— Зачем, не надо! Я верю.

— Врешь, ой, врешь… — Глаша надулась.

— Ну честное-пречестное слово — верю! Почему я не должен тебе верить?

— А хотя бы потому, что никак не осмелишься спросить, с какой стати я таюсь, а не живу открыто.

— Считай, что я уже спросил. Но все равно я тебе верю.

— Упрямый!.. — В глазах Глаши загорелись опасные огоньки. — Ладно, слушай. Мамка моя померла четыре года назад… какая-то женская болезнь. Меня определили в частный пансион мадам Коко. А когда отец… когда его… — Тут глаза девочки наполнились слезами. — Меня выгнали на улицу, потому что платить за мое обучение и содержание стало некому. И вообще…

— Понятно… — задумчиво и даже нежно сказал Фанфан; в его душе поднялась теплая волна жалости к бедняжке. — И как же все это время ты жила?

— Папинька оставил мне немного денег… он как предчувствовал беду. Я сняла себе комнату… неподалеку отсюда.

— А зачем ходишь к дому?

— Дверь. Все дело в ней. Папинька дал мне от нее ключ. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из слуг или домочадцев видел, что мы встречаемся. Когда я училась в пансионе, то по воскресеньям гостила у него. Он давал мне деньги на карманные расходы, угощал сладостями… Когда его не стало и когда дом стоял пустой, я приходила сюда, чтобы взять что-нибудь из одежды и белья. Ведь такие вещи покупать мне было накладно.