Дмитрий Агалаков - Полет орлицы

И теперь он — ее судья. Всего через несколько часов им встретиться лицом к лицу перед сотнями людей, по большей части — темных, грубых, жестоких. И ему нужно доказать, что Жанна — исчадие ада.

Кошон думал, что не заснет, но ошибся. Великая усталость взяла верх, и он провалился в сон — в бездонную яму…

А теперь пора было вставать. Епископ крикнул слугу. Гильом помог ему одеться, побрил его, освежил лицо лосьоном. Усадил к столу, у камина, куда предусмотрительно подбросил дрова, зажег свечи. Еще вчера Кошон завтракал гусиным крылышком и перепелом, но сегодня была Пепельная среда, первый день поста. Поэтому Кошон ограничился жареной форелью, сушеными фруктами, сыром и горячим хлебом. Запивая все это разбавленным вином, глядя на брезживший за окном рассвет, он размышлял над тем, как, совершив злодеяние, сохранить достоинство.

— Гильом! — глядя на огонь, рассеянно крикнул он своему слуге. — Гильом!

— Я здесь, ваше преосвященство, — почти у самого уха епископа ответил тот.

Кошон молча воззрился на слугу.

— Скажи, Гильом, что ты думаешь о Жанне Девственнице? Она и впрямь колдунья?

— Я думаю так же, как думаете вы, монсеньор.

Кошон, пережевывая сушеную грушу, взглянул на слугу:

— Это очень хорошо, Гильом. Это похвально. Но я сейчас спрашиваю о другом: веришь ли ты , что Жанна — колдунья?

— Жанна — арманьякская девка, монсеньор. Враг бургундцам и англичанам. Вот кто она такая. Вы знаете, как я отношусь к арманьякам. (Слушая его, Кошон кивал.) А ведьма она или нет, это уже неважно… Вы хорошо себя чувствуете, монсеньор?

— А почему ты спрашиваешь?

— Вы бледны, монсеньор.

— Я плохо спал, потому и бледен. Сейчас выпью немного вина и мне, дай Бог, станет лучше. — Пьер Кошон смотрел на серый рассвет за окном. — Ты прав — враг бургундцам и англичанам.

Через полчаса в сопровождении Гильома и двух сержантов, сбив с сапог раскисший снег, Пьер Кошон вошел в королевскую капеллу замка Буврёй. Было четверть восьмого. Нужно успеть подготовить документы, встретить многочисленных обвинителей, среди них — профессоров Парижского университета, руанских священников, которых не менее сотни, притереться за судейским столом. Правда, накануне он уже просидел за этим столом добрых два часа, глядя на пустые ряды для чиновников и ротозеев, но так и не сумел срастись с ним, почувствовать себя в своей тарелке. Только бы это неудобство укрылось от глаз всевидящего и всеслышащего лорда Бедфорда!

А потом капелла забурлила, заходила ходуном. Реки людей: аристократов, чиновников, офицеров и солдат, а пуще всего — горожан, — отыскав одно русло, хлынули сюда. Капелла превращалась в шумное море, готовое вот-вот выйти из берегов.

И только когда секретарь трибунала Маншон произнес:

— Именем короля Англии и наследника престола Франции Генриха Шестого, досточтимый судья, граф епископ Бове, Пьер Кошон де Соммьевр! — капелла стала затихать.

Пьер Кошон, важный, немного бледный, вошел под взглядами сотен людей и занял свое место. Но он мало интересовал собравшихся. Вернее, не интересовал вовсе.

Что такое — судья?

Всем хотелось одного — как можно скорее увидеть ее — ЖАННУ! Какова она? Красива или уродлива? Может быть, у нее пять рук? Некоторые шептались, что в зал суда ее занесут в клетке, дабы она благодаря своим колдовским способностям не вылетела в окошко. Другие говорили, что хватит и цепей. Дамы решали, какой будет на ней костюм — мужской или женский. И каков фасон. Офицеры хотели понять, какая же была заключена в этой девчонке сила, что она, не зная поражений, справлялась с ними — мужчинами, англичанами и бургундцами, точно с непослушными детьми. И только лорда Бедфорда и его ближайшее окружение — Уорвика, Стэффорда и Люксембурга, интересовало одно: кого они сейчас увидят перед собой? Прежнюю гордячку или противника, взывающего к милости победителя?

Тем временем Маншон представил трибунал, состоявший из сорока двух человек — докторов, бакалавров и лиценциатов богословия, гражданского и канонического права. Все они разместились группами на расставленных полукругом скамьях вокруг кресла судьи.

Объявили о том, что накануне обвиняемая просила допустить ее к мессе. Похвальное желание! Но Жанне предложили переодеться в женское платье, а она отказалась, и потому к службе ее не допустили.

Это было то же самое, что погладить пса против шерсти — капелла Буврёя немедленно осудила преступницу недоброжелательным ропотом.

Секретарь поймал взгляд Пьера Кошона, его легкий кивок, и громко выпалил:

— Прошу ввести в зал подсудимую, именуемую Девой Жанной!

Дворяне, дамы, военные, солдаты и простолюдины — все притихли. Наконец-то, свершилось!

Жанна Дева…

Нет, она не была в клетке. И даже руки ее не сковали цепью. Она вошла окруженная четырьмя охранниками в потрепанном мужском костюме, но сшитом из дорогой ткани и несомненно по ее фигуре. Она была черноволосой, ее волосы успели отрасти, бледной, по всему — изнуренной заточением в камере, но не сломленной, готовой драться за свою жизнь. И каждый, несмотря на сословное отличие, хотел заглянуть в ее глаза, о которых столько ходило легенд. Одни говорили, что в них — пламень геенны огненной, другие — горний свет. Но сейчас каждый, кому удалось заглянуть в ее глаза, ясно увидел, что в них есть сила, желание быть. И этой силы, этого желания хватило бы на многих…

Четыре стражника препроводили Жанну к тому месту, где следовало стоять подсудимому, и остановились в двух шагах от нее.

Кошон, напустив на себя вид предгрозовой тучи, обратился к процессуальному листу:

— Сегодня, двадцать первого февраля тысяча четыреста тридцать первого года от Рождества Христова, мы, с соизволения его величества короля Англии и наследника французского престола Генриха Шестого, стремясь исполнить с милостивой помощью Иисуса Христа, дело которого защищается, долг нашего служения защите и возвеличению католической веры, приступаем к процессу над Жанной, именуемой Девой Жанной, обвиненной людской молвой в еретических отступлениях от веры Христовой, колдовстве, черной магии, а также в злодейских преступлениях против короны государства Англии и Франции…

Чем дольше он читал, тем выше поднималась голова девушки и неприступнее было ее лицо. А пунктов было немало! Их подготавливал не Пьер Кошон — и без него было кому заняться подобным сочинением. Тома де Курсель и другие профессора Парижского университета потратили не один час, чтобы составить длинный список всех преступлений Жанны. Епископу Бове, вдохновленному «народной молвой», оставалось только принять этот долгий перечень. Которым, кстати, так восхитился лорд Бедфорд!