Виктор Вальд - Проклятие палача

– Мне нет, – честно сознался генуэзец.

– Да, – после некоторой паузы, выдавил священник. – Я грек. Мои предки греки. Я знаю греческое слово «masso», которое означает – тереть, мять, сжимать руками… Это древнее… языческое действие, которое сейчас осуждает церковь и объявляет страшным грехом! Эти все прикосновения сравнимы с утехами плоти, что дозволены лишь мужу и жене, и то только в те дни, что разрешены церковью! Сын мой, то, что ты желаешь сделать – это страшный грех!

– Грех? – улыбнулся Гудо.

Улыбнулся и подумал, – очень хорошо, что стена мрака не позволяет увидеть его жуткую улыбку, ставшую наверное еще более зловещей после того как были изуродованы его губы и выбиты зубы. А еще он подумал, как будут напуганы этот священник и его молодой прихожанин, когда они выберутся отсюда и на свету впервые увидят его страшное обличие. Этот молодой генуэзец уже сейчас бы отдал душу богу, если бы к своим страхам прибавил звериную личину палача.

– Ты лежи спокойно, Франческо, и не вздумай мне мешать. Я ощупаю твои мышцы и суставы, чтобы понять в каком массаже ты нуждаешься. Ты очень одряхлел. Я готов отдать свои старые пулены в заклад, что если тебя поднять, то ты и шагу не ступишь. Хотя ты ничего и не весишь, но я против того, чтобы тащить тебя на себе, когда мы выберемся отсюда.

– Выберемся? Ты шутишь? А! Я догадался. Шутки палача! Ой, мне больно, палач!

– Я запомню этот сустав, генуэзец. А ты хорошо говоришь по-венециански.

– На восточной половине Средиземноморья все хорошо знают этот проклятый язык. Я думаю, это правильно знать язык врага, чтобы…

– Если у человека есть враги и он думает о них, то ему еще рано желать собственной смерти. Еще теплится в твоей душе огонек жизни.

– Ты ошибаешься, палач. Я не достоин жить. И я расскажу тебе об этом, когда высохнут слезы моего стыда от того греха, что творят твои жестокие пальцы.

– Греха? – вновь усмехнулся Гудо. – Сейчас я займусь твоим хребтом. А ты пока слушай. Я редко беседую с людьми. Еще реже что-то им рассказываю. В моей жизни был только один человек, с которым я желал беседовать и которому готов был кое-что рассказать. Твое лицо очень схоже с его… Того человека уже нет в живых. Но в память о нем, я позабочусь о тебе. Даже против твоего желания.

А что касаемо греха…

В поисках своей семьи… Да, да! У меня есть семья! Вы еще увидите мою жену и дочь… Хотя мы не венчаны… И дочь не знает, что она дочь… Но я не об этом. О чем я? Ах, да! О грехе!

Однажды, не зная пути в швейцарских горах, я наткнулся на одинокую хижину. Лютовала зима, а я уже два дня как съел последний сухарь. Мои силы поддерживал только снег, который я топил в ладони и пил капля за каплей. Но мне нужно было преодолеть горы, за которыми надеялся отыскать след моих родных.

Так вот! В той убогой хижине, укутавшись в овечьи шкуры, тяжко мучилась женщина. Она еще не была старухой, но тяжелейший ревматизм согнул ее пополам и одряхлел тело. Она даже слова не могла сказать, когда я вошел в это убежище от ветров и снега. Она смотрела на меня, плакала и пыталась плевать в меня.

Я разломал какой-то деревянный ящик, разжег огонь и поднес ее тело к теплу. Когда она отогрелась, то стала проклинать меня за тот грех, которого она наиболее страшилась, как беззащитная женщина. Я согрел воду и сварил в ней немного зерна и овощей, что нашел в мешках. Она поела и ее слова стали слышнее и понятнее. И это были слова проклятий за грех, которого я с ней не совершал…

Ну, вот… Теперь займемся твоими ногами, Франческо… Хорошо. И здесь хорошо. Скоро ты встанешь на ноги и сделаешь первый шаг. Клянусь, ты будешь бегать быстрее ветра. А если сейчас возразишь, то…

– То ты сломаешь мне эти ноги, – фыркнул генуэзец. – Добавишь к своим неисчислимым грехам еще один. К тому, что в хижине…

– Да, в хижине… Грех! Грех и грех. И многочисленные страшнейшие проклятия слышал я несколько дней и ночей. Костер согревал ее, а приготовленная мной пища наполняла силами. Тогда к ее проклятиям добавились размышления. Но все они заканчивались проклятиями в мою сторону. И я не выдержал…

Гудо умолк, заслышав тяжелый вздох священника:

– О люди! В грехе рожденные, грехом гонимые и…

Но Гудо прервал вздохи старика:

– Я раздел, обнажив все ее тело…

– Мерзкий палач. Гореть тебе вечно в аду, – гневно воскликнул Франческо.

– И о чудо! Она умолкла. Она отклонила голову и крепко закрыла глаза…

– Прости его, Господи! Прости его, Господи! Прости его, Господи! – запричитал священник.

– Я опустил руки на ее тело. Согнутые от страшных болей руки и ноги женщины не дрогнули. Опухшие и воспаленные до красноты суставы не позволяли прикрыть рукам и ногам тело. Я прощупал эти суставы и убедился в моих первых предположениях. И я начал…

– О Господи! Замолчи, палач! – строго велел священник.

– …Лечить ее, – невозмутимо продолжил Гудо. – У меня было множество необходимых в этом случае трав. Были готовые мази. Даже был гусиный жир, который я берег и не позволил себе его съесть даже в злой голод. Я согрел гусиный жир с солью и горчичным порошком. Разогрев массажем суставы я протер их этим составом и крепко укрыл, замотав в шерстяные вещи, что были в хижине. Затем я составил и согрел настой из облепихи, сосновых почек, тысячелистника и корня сельдерея.

Я заставил ее пить маленькими глотками весь день. Она пила и весь день проклиная меня за тот грех, который я не совершил. Две недели я согревал и кормил ее, растирал и массажировал суставы и мышцы тела, поил отварами и прикладывал мази. Через две недели женщина уже ходила по дому и даже приготовила мне похлебку.

Я ел и слушал, как она проклинает меня. Особенно громкими эти проклятия были перед сном. Менее слышны после пробуждения.

Слава нашему Господу, что наступила хорошая погода, и я мог продолжить свой путь. Я оставил ей мази и лечебные травы. Объяснил, как беречься от ревматизма. Вместо прощания она сказала: «Я проклинаю тебя за то… (Она чуть улыбнулась) Сам догадаешься. И все же будь ты проклят за то, что лишил меня как женщину двух самых верных защитников: моего мужа и моего гроба. Гроб, который я сама себе сколотила, ты сжег. А мужа моего я так и…»

Она опять чуть улыбнулась и горько заплакала. Я посмотрел на молчаливые скалы, укрытые снегом и сказал:

– Женщина, нет свидетелей, готовых рассказать твоему мужу…

Но она закрыла двери и громко разрыдалась, предавшись своему полюбившемуся занятию – проклятиям!

Согрешил ли я, святой отец?

– И да, и нет сын мой. Мне тяжело отделить… Особенно когда это касается женщины… Тут многое можно сказать. И сказать, кажется, и нечего… С одной стороны… А если быть справедливым, то…

– Неужто ты, палач, много дней невозмутимо выслушивал незаслуженные проклятия? – прервал неуверенные слова священника Франческо.