Иван Дроздов - Подземный меридиан

С большим почтением от всей нашей семьи Питер Пагнус.

P. S. Осенью нынешнего года намереваюсь быть в России. Почту за долг явиться к Вам и подтвердить с глазу на глаз свою готовность защищать Вашу честь. П. П.».

Каиров прочел письмо несколько раз. Не сразу доходил смысл написанного, но в конце концов он понял: щекотливая история, происшедшая за двенадцать тысяч километров от Степнянска, может бросить тень на Самарина. Взыграла фантазия Бориса Фомича: «А что, если этот медведь с льняной шевелюрой (он так подумал о Самарине) да и в самом деле притиснул бедняжку Брон?.. Ну не за камеру, а за что–нибудь другое?.. Например, за перстень или за браслет?.. Мало ли драгоценностей понавешано на дочку богатых родителей! — Впрочем, Каиров тут же себя разуверял: — Нет–нет, Самарин не похож… Он из другого теста…» И пока Борис Фомич так думал, в его голове, где–то краем сознания, упорно и все нарастая шла мысль другого характера, — мысль, манившая своей озорной привлекательностью, — это мысль о желанности скандального дела. А что, если бы раздулось это дело, что, если дать ему ход, тогда бы на сцену выступил он, Каиров, на первой стадии в роли защитника Самарина, а там его роль могла перемениться, он действовал бы, сообразуясь с обстоятельствами, в зависимости от того, как складывались бы его дела, каковы цели вставали бы перед ним.

Он позвонил Леону, попросил его зайти. И уже предвкушал, как разовьет перед ним диалог в излюбленной манере иносказаний, с каким удовольствием послушает прожекты Леона, но в тот самый момент, когда Леон открыл дверь кабинета, Каиров вдруг опомнился и сдвинул в ящик стола письмо из Америки.

— Леон! Садитесь, дружище, мне нужно с вами поболтать, — говорил Борис Фомич, не взглядывая на заместителя, перебирая бумаги и думая о письме: «Это ещё неизвестно, какой я ему дам ход, я ещё подумаю о нем на досуге». — Вспомни, где последний раз был Самарин за границей, — кажется, в Америке? — обратился к Леону Каиров, продолжая рыться в бумагах.

— В штате Небраска. Они там закупали серию машин. Будь на то ваша воля, и я бы побывал за океаном, но вы…

— Леон! Не сводите счетов со своим начальником, — все равно окажетесь виноватым. Лучше хорошенько обдумайте вопрос: навострять ли вам уши в столицу или оставаться здесь, в Степнянске?

— Тут и думать не о чем, Борис Фомич. Великим человеком можно стать только в столице!

Леон вскинул ногу на ногу и широко развалился в кресле. В его черных смородинно–ярких Глазах заиграл огонек надежды. Шеф сегодня в ударе, он весел и настроен на тот игриво–иронический лад, за которым всегда скрывается приятная новость или внезапно пришедшая в голову счастливая мысль. Леон знал: шеф переваривает в одиночестве только дурные вести, он уходит от людей в худые времена, — при каждом ударе судьбы он весь сжимается и уползает в угол, словно боясь получить второй удар; и наоборот: если судьба повернется к нему счастливой стороной и посулит что–то хорошее, он зовет Леона, он весь воспламеняется желанием поделиться радостью, выплеснуть наружу восторг от удачи.

— Вы, Леон, всегда отличались одним замечательным свойством: я бы дорого отдал, чтобы обладать им, но мне не дано…

— Что же это за свойство? — перебил Папиашвили начальника, избавляя его от длинного вступления к делу.

— Ваш простецкий, свойский характер. С вами все откровенны, вам все расскажут. Ведь признайтесь: вы немало слышали о проказах наших слесарей во время их заграничных поездок?

— Ничего не слышал.

— Врете, Леон!

— Ей–богу, не слышал. Больше того, что прочитал в газете, ничего не знаю.

— В какой газете? — насторожился Каиров. Он даже бумаги сдвинул на край стола и смотрел на Леона с нескрываемым изумлением и далее страхом.

«Неужели читает газеты, о которых Самарину пишет американский приятель?» — В какой газете, Леон?..

— В нашей, областной.

— А разве там… разве там тоже пишут?

Каиров безвольно откинулся на спинку кресла.

Чего–чего, а уж этого он не ожидал.

— Чему вы удивляетесь, Борис Фомич! — развел руками Леон. — ещё тогда, как только ребята вернулись, Самарин написал статью… или путевые заметки… Я уж не знаю, как это называлось, но только я читал и, помню, завидовал этому счастливцу. Столько объездить, столько повидать! Да если бы это мне! А ему, рабочему…

Но Каиров его не слушал. Он позвонил в библиотеку. И, не глядя на Леона, словно его больше не существовало, говорил в трубку:

— Эвелина! Принесите мне подшивку «Кочегарки» за нынешний год. Да, да — быстрее. — И, делая вид, будто ничего серьезного не произошло, спокойно попросил Леона: — Вы сейчас поможете Эвелине найти эти записки Самарина; мне будет любопытно их почитать.

Он встал из–за стола, потянулся лениво, прошел к книжному шкафу и достал какую–то книгу. Не нарушил своего спокойствия и в тот момент, когда в кабинет вошла Эвелина и положила на стол перед Леоном подшивку газет.

— Пожалуйста, Борис Фомич, вот эта статья, — сказала Эвелина, раскладывая на столе подшивку.

— Спасибо, Эвелина, я почитаю и тогда вам позвоню, — благодарил девушку Каиров, делая вид, что статья Самарина для него неспешна и он займется ею потом, когда у него будет время. Для себя же ре шил: «Я выдеру, изыму статеечку из подшивки, непременно изыму».

— Так я вам не нужен? — сказал Папиашвили, вставая.

— Нет, нет, Леон. Зайдите ко мне в конце дня, у меня будет вам кое–что сказать.

И как только за Леоном закрылась дверь, Каиров пододвинул к себе подшивку, стал жадно читать:

«К Нью — Йорку подлетали ночью. Под нами ещё дышал серой мглой океан, а далеко впереди ярко засверкал огненный остров главного американского города. Я сидел рядом со своим другом Сашей Кантышевым. Разглядывая Нью — Йорк с высоты двух тысяч метров, он толкнул меня локтем, сказал:

— Посмотри, как много огней! Махина!»

Каиров проскакивал взглядом неинтересные, с его точки зрения, места.

«В тесной улочке остановились. В гостинице — небольшом сером доме — нас разместили по номерам. Потом девушка — гид, провожавшая нас от аэродрома до гостиницы, подошла ко мне и сказала: «Я знаю, вы будете работать на заводе моего отца. Если хотите, я покажу вам Нью — Йорк». Её звали Брон. Мы шли по улице, параллельной Бродвею. Кругом горела, сверкала, слепила глаза реклама. И оглушительно выли сирены»…

«…В другой раз к террасе, на которой мы пили чай, подъехала роскошная открытая машина. Из нее вышла Брон и, как старая знакомая, приветствовала меня.

— Я хочу покатать вас на автомобиле, — сказала она.

Дорогой пояснила:

— Практикуюсь в русском языке — вы мне очень помогаете.

Мы до вечера ездили по Нью — Йорку, а затем у ярко освещенного подъезда Брон остановилась: