Иван Дроздов - Подземный меридиан

Самарин не страдал тщеславием, но сейчас мысль о возможной известности была для него приятной, казалась реальной и даже необходимой. И тут нет ничего предосудительного, внушал ему внутренний голос, все естественно и логично: если ты трудишься, ты должен пользоваться плодами своего труда. «Разумеется, разделю авторство с ребятами, но они и сами считают меня творцом машины, они ещё, чего доброго, назовут машину моим именем. Говорит же Саня Кантышев: «Машина Самарина». И даже статью куда–то писал. Что ж, я не стану противиться, я разделю с ними авторство, но, если они сами будут называть СД‑1 машиной Самарина, не буду возражать против этого».

Мысли об авторстве, славе звучали в нем как бы двумя голосами: один голос был наружным, смелым — этот не боялся своего звучания; другой шел изнутри и был робким, негромким; этот второй настойчиво твердил Самарину: она ещё услышит о тебе, узнает, кто ты есть и что ты за человек. Ты, конечно, не артист и не красавец и не имеешь каких–то особенных внешних данных (тут он неожиданно подумал: какие есть у твоего мужа), но она узнает и мое имя, услышит о моих делах.

Занятый этими мыслями, он не заметил, как пересек несколько улиц и очутился на берегу озера.

Сел на камень, привалился спиной к старому кривому тополю и смотрел, как над ослепительно белым зеркалом воды лениво вьются прозрачные мухи. Не сразу сообразил, что это не мухи, а пушинки тополя летят над водой. Время от времени над озером появлялись бабочки; эти летали неровно, импульсами, точно кто–то невидимый дергал их за ниточку.

Андрей снял пиджак, лег на траву и закрыл глаза. Лежал до тех пор, пока не пришел к нему сон. Когда проснулся, то вспомнил: в восемь начало спектакля. Накинув на плечи пиджак, пошёл напрямик к театру: «Я должен, я должен с ней говорить! Сегодня же, после спектакля», — убеждал он себя почти вслух.

У касс Самарина ждали Селезнев и Баринов.

— Вот тебе билет — Мария Павловна передала, из своих, служебных, — ворчливо встретил его начальник шахты.

— Мне?!

— И нам тоже! Чем же мы хуже тебя!

…Гул зала, словно пчелиный рой, затихает. По коврам раздаются торопливые шаги запоздавших зрителей. «Позвольте пройти!», «Извините, пожалуйста». И снова тишина. Её нарушает лишь нестройный хор вырывающихся из оркестровой ямы звуков — там пробуют и настраивают инструменты.

Зритель любит эти минуты ожидания. В такие минуты и люди, находящиеся в зале, сродни артистам. Ведь они пришли не только посмотреть, но и показать себя. Все они, и в первую очередь женщины, прежде чем сесть в эти кресла, долго и тщательно наряжались дома, потом в театральном вестибюле прихорашивались перед зеркалом, затем в ожидании звонков важно и торжественно ходили по кругу. На них смотрели знакомые и незнакомые люди, им говорили комплименты, они приятно улыбались. Дамы уверились в том, что выглядят хорошо, молодо, красиво, что такими красивыми они будут оставаться долго, может быть всегда. Именно поэтому теперь, в последние минуты ожидания, так беззаботны и счастливы их лица, таким восторгом светятся глаза. Приподнятое чувство ожидания чего–то важного, необыкновенного владело и Андреем. Он сидел в пятом ряду возле Селезнева. Денис был впереди — не поворачивался к ним. Положив сильные, загорелые руки на колени, ждал открытия занавеса.

Спектакль начался необычно: занавес открылся, но артистов на сцене не было. Первый актер появился не на сцене, а вышел из зрительного зала. Раздалась песня:

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат…

Все повернулись назад. Андрей только теперь заметил фанерное возвышение в проходе между креслами: по нему на сцену, освещаемый светом красноватого фонаря, шел седой мужчина в слинялой гимнастерке, видно отставной командир.

Нас оставалось только трое…

Руки его безвольно свесились над оркестровой ямой. Бывший военный, покачиваясь во хмелю, с минуту стоял спиной к зрителю, затем медленно повернулся, сощурил глаза, словно отыскивая знакомых, позвал:

— Санька!.. Наточка!.. Тишина. Бросили отца, неблагодарные!..

Он смотрел на людей, сидевших в первых рядах, укоризненно покачивал головой, словно в чем–то обвиняя зрителей, надрывно, глухо бубнил:

— Бросили, забыли. А я помню. Все помню!.. И как горели березы, стонала земля — помню! А они… отца бросили.

В глубине сцены яркой голубой лентой тянулась река. У дебаркадера плескались волны, в стороне от пристани в лучах яркого солнца отливал золотом песчаный берег. Там, у лодки, возился человек.

— Санька!..

— Что тебе?.. — зазвенел чистый юношеский голосок. И тотчас на берегу появился юноша — стройный, с медно–рыжим лицом. Он держался от отца на приличном расстоянии и смотрел на него с недетской затаенной тревогой.

— Иди сюда, шельмец! Где шляешься, почему дома не живешь?..

— Пил бы поменьше!

— А-а!.. — закричал отец и швырнул в мальчика ведро.

Того и след простыл.

Денис повернулся к Самарину, шепнул ему на ухо:

— А ведь этот паренек–то — она, Мария!..

Самарин словно очнулся: «Да, конечно, это была она».

«Травести» — вспомнил оброненное ею однажды слово. Тоже — искусство. И, должно быть, немалое.

Селезнев, Денис и Андрей нетерпеливо ждали появления мальчика, но тот, прыгнув с берега куда–то вниз, исчез и больше не появлялся.

Мария появилась на сцене ещё в конце третьего действия. На этот раз она играла девушку; явилась перед тоскующим отцом под руку с молодым человеком, очевидно мужем. Она была необычайно хороша — грациозна, красива. Чуть заметной золотинкой искрились в лучах фонарей её волосы.

Самарину показалось, что Мария краем глаза взглянула в зал — на него, Андрея. Да, да, это несомненно. Андрей перехватил её взгляд.

— Благослови нас, папа. По русскому обычаю…

Отец поднялся, прислонился спиной к дереву. Теперь все видели его благородное, освещенное глубокой думой лицо.

Он подошел к Марии, взял её обеими руками за голову, долго смотрел в глаза. Потом отошел в сторону, смотрел на нее издали.

— А я тебе не отец.

Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.

— И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты — никто, и он…

— Отец! — вскрикнула Мария. — Опомнись!.. В тебе говорит вино!..

— Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал — труд и заботы. Я был генерал, и вы гордились мною. Теперь я рыбак–любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня — уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи, — принял вас, как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца — поезжайте в Ленинград, он работает там директором…