Иван Дроздов - Подземный меридиан

— В Киеве тоже есть такие… — в раздумье проговорила Зина. — И тоже… плюют на своих.

Последние слова она произнесла тихо, как будто бы речь вела о потере самого дорогого. Она, конечно, имела в виду мир музыки, в который недавно вошла как рецензент, и в котором за фасадом мира и красоты увидела свой мир — живой и не всегда красивый. Она задумалась и шла молча. И Соловьев не торопился возобновлять свой монолог, ему была понятна глубокая тревога собеседницы. И Зина, как бы отвечая на его тайные мысли, повторяла со свойственным ей преувеличением и экзальтацией:

— Это ужасно… ужасно… чем больше человек имеет, тем жаднее, агрессивнее. Конкины — это несчастье, это наша драма.

— И все–таки, — вновь заговорил Соловьев, — мой старый друг Конкин обречен. Он не видит перед собой препятствий, он уже давно не борется, он бог, ему все позволено. Конкин, достигнув всего, потерял чувство взаимовыручки. Он теперь не нуждается в людях вообще и в друзьях в частности. Он превратился в того капризного баловня, которого интересует не предмет, не цель, а сам процесс достижения цели. Алчность распаляется и принимает уродливые формы, человек, не знающий препятствий в достижении своих целей, теряет последние идеалы, превращается в робота. Таким роботом стал Конкин.

— Что вы предлагаете? — сказала киевлянка, угадывая за рассуждениями Соловьева какой–то деловой план и боясь, что Соловьев, увлекшись общими рассуждениями, не успеет изложить свой план до того момента, как они подойдут к гостинице «Россия». Шедшие впереди Каиров и Михаил уже достигли того места на Красной площади, за которым кончался подъем и начиналась ровная, как стол, часть площади, ведущая к Лобному месту, памятнику Минину и Пожарскому и собору Василия Блаженного. Поднимавшаяся из–за них белая, горевшая шпалерами окон высотная гостиница казалась совсем близкой, весело манила к себе. Огромные буквы в вышине — «Россия» отливали золотом и на фоне звездного неба казались караваном древних, причудливо изогнувшихся кораблей.

— Поезжайте в Степнянск, дайте там серию концертов, — предложил Соловьев.

— Я думала о концертах в провинции. Но почему Степнянск? И, наконец, этот… — Зина показала на впереди идущего Каирова, — он нам поможет?

— Он сделает для вас все, — заявил категорически Соловьев. — Этот молодец… у меня вот где, — Соловьев хлопнул ладонью по карману штанины.

— А это что значит? — спросила Зина.

— Каиров рвется в Москву, и я ему помогаю, — цинично, но без видимого хвастовства пояснил Соловьев.

— Да, — кивнула головой Зина, — с ним легко, я это сразу поняла. И кажется, он умный.

— Большой, настоящий учёный. — Соловьев сделал ударение на слове «настоящий», будто хотел этим сказать: «Как это ни покажется вам странным и невероятным, но это факт!» Зина равнодушно покачала головой. Ей эта деталь в аттестации Каирова была безразлична. Ей было важно другое: все ли в этом ходе рассчитано верно, и нет ли другого хода, более надежного, а главное, более отвечающего её личным интересам, её запрограммированной цели. Она живо представила себе репортажи из Степнянска в столичных газетах, в украинских и недовольно поджала резко очерченные красивые губки, вздернула маленький остренький носик.

— Степнянск не играет, — сказала Зина Соловьеву.

— Как не играет?

— Малоизвестный город. Глухомань.

— Хорошенькая глухомань! — вскинул руками Соловьев. — Центр угольного бассейна, миллионный городище! Да вы только вообразите, как его молено расписать в газетах! Концертные залы, которых нет в Европе! Горняки аплодируют… Киевский скрипач в столице горного края. Это что вам?.. Не играет?

— Вот это все играет. Я плохо знаю Степнянск. Забыла, что он — столица горняков.

В голосе Зины слышалась игривость и воодушевление. Соловьев понял: его идея принята. Оставались детали организации. А это уж его дело. Практическая организация дела — его стихия.

Прощаясь у лифта, Соловьев ещё раз шепнул Зине: «С Каировым сойдитесь поближе». Девушка кивнула, но ничего не сказала и поспешно выдернула руку из мягкой ладони Соловьева, вбежала в кабину лифта, где её ожидали Михаил и Каиров. Украдкой взглядывая на толстого бодрячка с неприятным припухшим лицом, Зина думала: «Что значит — сойдитесь поближе. Уж не имеет ли он в виду…» Зина при этой мысли инстинктивно отстранилась от Каирова, тряхнула нависавшими на глаза черными прямыми волосами, зачем–то открыла сумочку и стала рыться в ней. Лифт остановился на одиннадцатом этаже. Миша, не желая ни в чем мешать Зине, кивнул Каирову и быстро зашагал по коридору. Зина с минуту удивленно и с нескрываемой неприязнью смотрела на Каирова.

— Вы на каком этаже живете? — спросила она, делая намек на его, как ей показалось, не совсем уместную решительность.

— Здесь же, на одиннадцатом, — сказал Каиров. И галантно поклонился: — До свидания. Может быть, мы больше не встретимся.

Зина подала руку, но отпускать его не торопилась, — А не выпить ли нам с вами ещё кофе? — предложила девушка. Каиров покорно развел руками, в душе смеясь над бесцеремонностью юной журналистки, наклонил голову, придавая своей позе вид, говоривший: «Я к вашим услугам, распоряжайтесь мной». И, вспомнив, что у него есть черная икра, подаренная рыбаками, сказал Зине:

— Если вы не возражаете, я могу вам предложить кофе в своем номере и угостить вас азовской черной икрой.

В номере Каирова и Зину встретил Самарин. Он с самого утра сидел за письменным столом — заканчивал последние главы книги — и теперь был рад, что его отвлекли.

Предложил Зине кресло и сам сел напротив. Каиров прошел в другую комнату, и молодые люди, оставшись наедине, смотрели друг на друга и словно бы удивлялись: как это они не встретились раньше? Зина достала из сумки сигареты, предложила Андрею.

— Не научился, — сказал Самарин, невольно улыбаясь.

С умильным снисхождением Зина покачивала головой. Из–за пламени зажигалки, поднесенной к сигарете, значительно, со все возрастающим интересом смотрела на Андрея. С приятностью убеждалась, что нет в этом парне той простоватой грубоватости и примитивизма, который, по её представлениям, непременно должен быть в каждом молодом человеке из провинции. «Интеллектуал с льняными волосами», — подумала Зина и несколько раз повторила эту фразу.

Официантка принесла ужин, и Каиров, раскладывая на столе икру и кусочки красной азовской рыбы, спрашивал Зину:

— Вы знаете, что это за рыба? Нет, не знаете. Так я вам скажу: шемая. Когда–то турецкий шах попробовал её и сказал: «Мне нравится эта рыба. Моя рыба!» Отсюда и название: шемая — шахова рыба.

— О, я запишу ваш рассказ.

Она подошла к Самарину, села с ним рядом за стол и стала записывать в блокнотик рассказ о шемае. Ей представлялось, как будут рады в редакции этой её находке, как вообще там примут её репортажи и какую они сделают славу ей, как автору. «Этого молодца, — думала она о Самарине, — представлю как любителя музыки! И Каирова обрисую, и беседу с ним, и внешность, и его занятия. А когда приеду в Степнянск, побываю у него на работе и дома, в семье… То–то будут репортажи!»