Иван Дроздов - Подземный меридиан

«Зарвался, — думал Каиров, — клюнул на жирную приманку и влип, как последний дурак! А ведь могло идти все по–иному. По принципу: курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Я же с аппетитом не совладал, сразу хапнул каравай. Да каравай–то тот из печки только, остыть не успел — встал поперек горла, жжет. Ох, ма! Дела твои, Боренька!.. Отказала тебе жилка практическая, не хватило мудрости».

Взгляд Каирова скользнул по томам Льва Толстого, скользнул по стене и снова вернулся к книгам. «Надо старика Толстого посмотреть, — подумал вдруг он. — У него много есть умных мыслей».

Каиров достал с книжной полки том «Войны и мира», открыл наугад страницу и стал читать:

«Власть эта не может быть тою непосредственною властью физического преобладания сильного существа над слабым, преобладания, основанного на приложении или угрозе приложения физической силы, — как власть Геркулеса, она не может быть тоже основана на преобладании нравственной силы, как то, в простоте душевной, думают некоторые историки, говоря, что исторические деятели суть герои, то есть люди, одаренные особенной силой души и ума и называемою гениальностью. Власть эта не может быть основана на преобладании нравственной силы, ибо, не говоря о людях–героях, как Наполеоны, о нравственных достоинствах которых мнения весьма разноречивы, история показывает нам, что ни Людовики XI-е, ни Меттернихи, управлявшие миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а, напротив, были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми они управляли».

И дальше:

«Власть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей».

Вечные непреходящие мысли дохнули на Каирова со страниц толстовского творения. «Нет, нет, эти реформаторы, — подумал он об Арнольде, — до добра не доведут. Им нельзя доверять даже маленькую власть».

Борис Фомич вдруг с досадным сожалением начал сетовать на себя за то, что, кроме «Войны и мира», он ничего не читал из Толстого («Войну и мир» — то прочел по требованию учителя). Как–то неловко ему стало и совестно, что и с Пушкиным и с Лермонтовым он только знаком по школьной программе, а что до Чернышевского, или Достоевского, или Гончарова, — он лишь слышал имена этих писателей; и вообще, русскую классическую литературу он не знает и не испытывал охоты её узнать. В кругу его друзей имена Пушкина и Толстого, Достоевского и Некрасова произносились редко. В юношеские годы, когда Каиров ещё имел время для чтения, он млел перед загадочной неясностью Грина, гонялся за тощими книжицами стихов Бальмонта и Белого, а позже почитал за эталон западного интеллектуализма Антуана де Сент — Экзюпери. И даже заучил несколько фраз из него, чтобы щегольнуть при случае.

В тайниках сознания Каирова шевельнулась рискованная, но ободряющая мысль: не почитай он Толстого, он бы не задумался о существе власти, а думать ему сейчас об этом ох как надо! Ведь ему доверили целый институт! И он должен быть осмотрительным. Он будет, как курочка, клевать по зернышку. Он и властью не злоупотребит, наоборот, будет осторожен, даже слишком осторожен. Да, он примет на вооружение мысль Толстого о том, что «власть есть совокупность воль масс», а если это так, то не следует демонстративно эти воли нарушать. Стоя у капитанского руля, не следует допускать резких движений, иначе при первом толчке вылетишь из капитанской рубки и при падении разобьешь не нос, а голову.

Каирова из этих размышлений вывел телефонный звонок. Он нехотя снял трубку и услышал голос Папиашвили:

— Борис Фомич, есть идея! — кричал Леон. — Папку с рукописью я принес домой и хорошо спрятал. Вы будете опровергать, а мы подтвердим устно. Вы писали книгу и — никакой не Самарин. Пусть авторы фельетона докажут свою правоту!

Надежда, как луч света, блеснула перед Каировым: он будет опровергать!.. Начисто отметет все обвинения и потребует печатного алиби. В конце концов, в издательстве лежит машинописный текст книги. Самарину нечего будет сказать в свою пользу, нечего! Да он и не станет, не такой человек. Нет, он не такой, не станет…

— А что, Леон, это мысль, — проговорил Борис Фомич, испытывая чувство признательности к своему заместителю. — Ты только подальше запрячь папку. Завтра иду в обком. Пусть дают опровержение. — И зло подумал об авторах фельетона: «Это вам не Америка, где можно клеветать на человека». Повеселев, Каиров спросил Леона: — А ты не забыл свое обещание побеседовать с Машей? Ты зайди ещё раз. Только беседуй с ней осторожно, деликатно, — дай понять, что Москва, столичная сцена и прочее такое… Её только Москва может прельстить — слышишь?.. Ну–ну, действуй.

Каиров повесил трубку и с минуту постоял у телефона. Потом глубоко с облегчением вздохнул. Папиашвили бросил ему соломинку, и Каиров со всей силой за нее ухватился. И как это часто бывает с человеком в подобных обстоятельствах, мысли его стали обращаться в противоположном направлении. Ему представилось, как он завтра войдет к секретарю обкома и, не торопясь, с достоинством, подобающим крупному учёному, станет излагать факты в свою защиту. Самарина он не будет пачкать, наоборот, признает его ум, главенствующую роль в создании машины; и в подготовке книги признает его участие, но писать книгу, писать…

Каиров представлял, какие он слова скажет секретарю обкома, какую позу займет, как вообще поведет себя.

«Ну, а если и это не поможет, — текли помимо его воли мысли, — я тогда против Самарина его «столичные художества» подключу. И статейки в американских газетах припомню… кинокамеру и все такое. Того же Арнольда упрошу, и такой фельетончик сварганим, что у Самарина самого да и у всех его защитников вмиг пропадет охота тягаться с Каировым. С таким–то материалом…»

Он посмотрел на портфель, стоявший у книжного стеллажа. Там, в потайном отделении, хранилось письмо Самарину из Америки, фотопленка с амурной сценкой, перечень американских газет, писавших о дорогом киноаппарате, подаренном русскому инженеру, о загадочном исчезновении дочери миллионера…

Каиров понимал, что из этих фактов трудно шить обвинения в аморальном поведении, но вонючую жижу, как он себе представлял, замесить можно.

В театре проводили генеральную репетицию пьесы о Толстом. На нее пришел и Арнольд Соловьев. Когда репетиция была в разгаре, в театр пожаловал начальник областного управления культуры. Ветров стал нервничать. Поглядывая из своего кресла на игру актеров, он косил глазами в сторону начальника, который сел возле столичного искусствоведа и, изредка хмуря лицо, говорил какие–то фразы. «Недоволен Ветровым», — с чувством невольной радости думала Маша. Её и Жарича Ветров заменил другими артистами, но на репетицию они пришли. «Недоволен Ветровым», — мысленно повторяла Маша и тотчас возвращалась к эпизоду, который произошел с ней полчаса назад, когда она входила в театр. У самого подъезда к ней вдруг подошел Леон Папиашвили и тронул за локоть: «Подождите, Мария Павловна, я хочу вам что–то сказать». — «Говорите быстрее, я тороплюсь на репетицию», — нетерпеливо попросила Маша. Леон вынул из кармана газету. «Вы, я полагаю, Мария Павловна, уже насладились…» — «О чем вы? Не понимаю вас», — перебила его Мария. «Фельетон о Борисе Фомиче. Разве не читали?» — «Слышала, но не читала. Мне сейчас не до газет». — «Тут клевета напечатана. Борис Фомич опровергает. Самарина под суд отдадут, но я не о том…» — «Самарина?.. За что под суд? Как под суд?..» — «Прочтете фельетон — и вы все поймете, но я, собственно, не о том, я к вам, Мария Павловна, по поручению Бориса Фомича…»