Иван Дроздов - Подземный меридиан

Но Маша его не слушала. Она взяла из рук Леона газету, нашла фельетон и стала его читать. Читала внимательно, не торопясь, будто Леон и не стоял тут с ней рядом. Несколько раз прочла то место, где говорилось о расформировании группы электроников. «Каиров обобрал электроников до нитки: занес на счет своей лаборатории прибор, затем машину… Наконец, Самарин написал ему книгу. Электроника нужна шахтам, но ему, Каирову, она больше не понадобится. И он прикрывает работы по электронике. Создатель уникальных электронных аппаратов, человек, трудами которого интересуются во многих странах, остается за бортом».

«И ведь, наверное, как я: махнул на все рукой и ушел, — думала Мария об Андрее. — Нет, нет. Это удивительно, что мы не боремся».

И ещё подумала: «Как много общего между нами — мною и Андреем».

Марии захотелось тотчас увидеть Андрея, рассказать ему все, что произошло с ней сегодня, что она думала, в чем сомневалась.

Возвращая Леону газету, проговорила: «Какой мерзавец!» И уставилась на Папиашвили злым, холодным взглядом. Думала: «Да, да — я поеду к Андрею. Мы родственные души. Мы будем бороться».

«Мария Павловна, — говорил Леон, — вам надо вернуться. Борис Фомич страдает. Он ждет вас…» Мария не дослушала, повернулась и, не простившись, вошла в театр.

— Перерыв! — объявил Ветров. Вытирая пот со лба, спустился в партер к гостям. Сел. — Фу! — вздохнул он страдальчески, — пуд крови стоит мне каждая репетиция.

— Я, конечно, не режиссер, — заговорил начальник управления, словно ничего не произошло, — но Толстой в этом виде мне не нравится.

Ветров, вцепившись пальцами в мягкие валики кресла, боролся с искушением бросить в лицо собеседника грубость, но он тут же представил, как против него создается фронт: Мария Березкина, Жарич, облисполком… И он понимал, что лучше бы инцидент замять, спустить на тормозах… Понимал, но злоба плохой советчик. А тут ещё Соловьев подлил

масла, в огонь:

— Советовать в делах искусства… рискованно.

— Да, рискованно! — в тон Соловьеву заговорил Ветров. — В свои режиссерские замыслы я никому не позволю вмешиваться. Вы беретесь судить о том, чего, простите, не можете знать в силу…

— В силу своей некомпетентности. Хорошо, мы назначим компетентную комиссию. Я, между прочим, и пришел сообщить вам, что у нас в областном управлении культуры есть желание послушать ваш отчет о работе театра.

— Материальчик хотите…

— Хотим помочь театру.

Ветров соскочил с кресла, неловко взмахнул руками и, шарахаясь из стороны в сторону, как–то боком, пошёл на сцену. Взойдя на нее, обернулся, срывающимся голосом прокричал:

— Я поеду в Москву. Я буду жаловаться!..

Зима в Степнянск являлась не сразу, и каждый год разная — то нежданно–негаданно выпадет в декабре снег, ляжет плотным слоем, дохнет окрест жгучим, степным морозом, а то гонит по небу темные сырые тучи, сыплет дождем и снежной крошкой, — гудит по ночам, пугает, а землю снегом прикрыть не может. Случается, до февраля тянется такая канитель, а там начнет пригревать солнце, задуют с Приазовья теплые ветры — считай, зимы не бывало. Вот и на этот раз зима лишь попугала степнянцев: трижды застилало улицы снегом, но каждый раз с юга накатывал теплый низовичок и съедал снег. По скатам и расщелинам звенели шумные ручьи–потоки. Сырые, промозглые стояли вечера.

В один такой вечер Андрей стоял у самодельного токарного станка и вытачивал резьбу на длинном токарном валике. Резец повизгивал и вздрагивал. Горячие стружки сыпались дождем, обжигая руки, стуча по стеклам защитных очков. Дровяной сарай, превращенный в мастерскую, ходуном ходил. Гул электрического мотора, шлепанье сшитого кое–как приводного ремня раздавались далеко вокруг. Соседки частенько поглядывали в сторону «мастерской» и злословили: «Слышь, Самарин–сын стучит». Другая скажет: «Барышник, что ли?.. Странный, ей–богу».

Громыхнув ведерком, по усадьбе прошел отец. Он даже и в зимние дни находил дела на огороде, то подгребет снег к стволам яблонь, то рыхлит землю под деревьями. Работает не торопясь. Постучит мотыгой и дальше пойдет. Слушает старик, как в сарае тарахтит станок да как его родной металлургический завод «трясет» землю. Старик часто прислушивался к голосу завода, он различал шум доменных печей, рев мартенов, глухие удары обжимных валков слябинга. Все слышит, все понимает старый плавильщик стали. А сын его тем временем оттачивает деталь. И думает свою невеселую думу. Его мысленному взору нет–нет да явится сцена: вдруг засияют огни, зазвенит песня: «Возможно, возможно, конечно, возможно…».

Присядет тогда Самарин на старый диван, закручинится. С какой–то свежезеленой, до боли ощутимой подробностью вспомнятся ему встречи с Марией. И защемит сердце, займется оно тоскою… Да, не каждого заметит Мария. Имей же гордость не любить того, кто не любит тебя.

Но нет, не находит в себе таких сил Андрей!.. Кажется, он любит Марию пуще прежнего. Но, нелюбимый, он и живет теперь без интереса. Диплом он закончил — считай, институт позади, свалилась забота как гора с плеч. Пивень прислал официальное приглашение к нему в лабораторию, но вакансия открывается с нового года — до того времени придется проводить дни в отчем доме и в мастерской. Тут и книги, и письменный стол, и диван. Иной раз Андрей включит самодельную электрическую печь, упадет на диван, забудется. А если сон не приходит, читает Бунина. Полюбился ему этот писатель. В одном его рассказе Андрей прочитал: «И в одиночестве медленно испила Наташка первую горько–сладкую отраву неразделенной любви…» И теперь слова эти сверлят мозг.

На верстаке, в пыли и металлических стружках, лежала газета с фельетоном о Каирове. По первости, как он только прочитал фельетон, загорелся желанием докончить дело с авторством книги, примерно наказать Каирова, но потом один за другим стали возникать обезоруживающие вопросы: кто поверит? да и вообще, как это можно лишить Каирова авторства, когда фамилия его уже обозначена на книге?..

Бросил он мысли об авторстве и больше к ним не возвращался. Напрасно и Пивень старался поселить в нем дух активной деятельности — не умел Самарин и не знал, как надо бороться, да и не туда были направлены его мысли.

Андрей прикрепил два электрических проводника к металлической пластинке, включил ток. Он испытывал пластинку на сопротивление. Крутил ручку реостата. Пластинка накалилась докрасна… Вот она стала белой. Стрелка вольтметра поднималась. Вдруг пластинка вспыхнула огненно–белым языком. Стрелка упала вниз. Андрей, задумавшись, не заметил, какого предела она достигла.

Опыт надо было повторять сначала.

В этот раз он до вечера задержался в сарае и не пошёл в комнату, где работал Святополк Юрьевич, а прошел к себе, стал раздеваться. И тут почувствовал резкую боль в области сердца. Прилег на кровать и, стиснув зубы, лежал минуту или две. Потом боль отступила. Она схлынула разом, будто из сердца вынули гвоздь. Полной грудью Андрей вдохнул воздух и поднялся с кровати.