Иван Дроздов - Славянский котел

И ещё Драгана подумала: «Лучи Простакова не только гасят злобу, но они ещё и пробуждают совесть».

Газеты, как и следовало ожидать, не просто писали о Костенецком, но они гадали, спорили, бесновались… Радио и телевидение не отставали; казалось, журналисты забыли обо всём на свете; они писали и говорили только о Костенецком, о чудесах, с ним происходящих. А он находился в лечебнице. Его обследовали, с ним беседовали, ему смотрели в глаза и молоточками ударяли по коленкам. И — ничего не находили. Но выписывать не торопились, слишком уж пациент ответственный.

Драгана занималась своими делами. Дундич собрал Красную бригаду — так называли бойцов ополчения; они вот уже семь лет распределяли благотворительную помощь, которую выделял дед Драган, а два последних года вносила свою лепту и его внучка. Дедушка давал деньги на двести объектов: школы, больницы, детские дома и ясли. Драгана — на поддержку одиноких и многодетных матерей.

На этот раз выплаты были хорошо организованы, и Драгана уже через несколько дней вернулась в думу. Как раз в этот день и выписался из больницы Костенецкий и, не заезжая домой, направился в скупщину.

И надо же так случиться! У входа в зал заседаний он встретился с Драганой.

— Вы? — удивился он.

— Да, я. А разве вы меня не узнаёте?

— Узнал я вас, узнал. Моё вам почтение.

Открыл дверь, пропустил Драгану и шёл рядом.

— Вы от газеты? От Гуся?.. О, эта грязная отвратительная газета! Бросьте его удостоверение вон в тот мусорный ящик, а я вас оформлю своим помощником. Вам будет со мной интересно, я теперь буду всех громить и разоблачать.

— Почему теперь? Вы и раньше громили и разоблачали, но только не всех, а одних коммунистов. Что произошло с вашими взглядами и когда это случилось?

— Это случилось вдруг, в один момент: мне что–то ударило в голову, вроде электрической искры. Я прозрел, я себя возненавидел, но, впрочем, ненадолго. Я тут же решил: хватит мне защищать прохиндеев! Это же все… Вот все, кто сидит в креслах, идёт с нами, вон те и те… Вульф показывал на депутатов. — Они все ряженые, на них маски. Вы думаете, они сербы? Ничего подобного! В их жилах коктейль, гнусный, ядовитый. Они и сами не знают, кто они такие. В России их зовут ублюдками. Что это такое?.. О-о!.. Это когда человек не знает своей национальности. Он никого не любит, он каждого продаст за копейку. Я тоже ублюдок, но я хороший ублюдок. Мне открылся Бог, и он позвал меня на борьбу с врагами Сербии. Я теперь боец, я партизан. Вот вы посмотрите, как я буду сражаться.

Драгана с радостью для себя отметила, что Костенецкий со дня её экзекуции над ним сильно изменился; он спокоен, взгляд его твёрдый, осмысленный, и даже нос, основательно заживший за это время, уж не смотрится таким нелепым. Вульф посадил Драгану рядом с собой. И при этом сказал:

— Да, да. Вы увидите, какую я им устрою выволочку.

Драгана думала, вот он сейчас встанет и, не дожидаясь разрешения, как он обычно делал, пойдёт к трибуне, но Вульф поднял руку и спикер охотно предоставил ему слово. Костенецкий шёл к трибуне не торопясь, с достоинством важного человека, которого здесь уважают и с интересом слушают; — так, впрочем, и было раньше, но теперь все хотели видеть, действительно ли у Вульфа «тронулась головка» или с ним сыграли злую шутку и напрасно укатали в лечебницу, — так или иначе, но депутаты, устремив на него жадные взгляды, замерли от любопытства и нетерпения. А он шёл важно, смотрел прямо перед собой, не удостаивая взглядом даже спикера и сидевших с ним двух вице–спикеров. И когда взошёл на трибуну, не сразу начал говорить, а сунул руку в один грудной карман пиджака, затем в другой и, ничего там не найдя, вскинул голову и устремил взгляд поверх зала. И так, смотря вдаль, в никуда, заговорил:

— Как вам известно, я не исповедую никакую религию, но — я верю. Да, верую! Над нами есть сила… Высшая сила. Она видит, за всем наблюдает. И придёт час, призовёт нас к ответу и спросит: а что ты делал в думе? Как выполнял обещания, которые давал народу?.. И тогда вот он…

Костенецкий повернулся к спикеру и показал на него энергично вытянутой рукой:

— Да, он, глубоко уважаемый вами и совсем не уважаемый мною, — весь извертевшийся, изолгавшийся спикер Казимир Гарзул — Свирчевский, выдающий себя за серба, но и сам чёрт не знает, какого он роду–племени, — вот он вынужден будет сказать: вся моя деятельность была направлена к тому, чтобы как можно больше навредить и нагадить народу, который доверился мне и послал в скупщину. Да, это я уговорил вас отклонить закон, запрещающий частным лицам торговать цветными металлами. От этой торговли страна ежегодно теряет четыре тысячи наших граждан; они погибают от катастроф, связанных с хищением цветных металлов. Это на моей совести все эти жертвы. На моей! И на вашей, конечно.

Костенецкий повернулся к залу и обвёл все ряды карающим перстом:

— И на вашей!.. Слышите?..

Из зала донеслось:

— И на твоей!

— Да, и на моей. Но я повинился. Я вас разоблачаю. И за это меня Бог простит. А вас пошлёт в ад и будет жарить на раскалённой сковородке.

И потом уже тише, с трагической нотой в голосе:

— Я знаю: вы, ваше проправительственное холуйское большинство, будет и дальше держать под сукном этот, и многие другие, нужные народу законы… Да, будете держать!.. И закон, разрешающий преподавать в школах православие, и закон о поддержке сербов, живущих в бывших республиках Югославии, и десятки других законов, — и всё потому, что вы… служите мамоне, а не Богу, вы продаёте и предаёте свой народ. И я вам больше не товарищ. Отныне я посвящаю все свои силы борьбе с вами. Берегитесь!

Кто–то поднялся из средины зала, во весь дух закричал:

— Клоун! Убирайся с трибуны! Хватит дурачить избирателей. В шкуру патриота опять полез, в президенты рвётся. Довольно! Теперь–то уж тебя раскусили.

Костенецкий дал оратору прокричать свои претензии, — и этим тоже удивил думцев. Раньше–то он противникам и слова не давал сказать, тотчас начинал орать: «Коммуняки проклятые! Я вас всех выведу на чистую воду!». А если ему продолжали возражать, то бился в истерике, обзывал последними словами. Оппонент кисло улыбался, махал рукой и замолкал. Сейчас же Вульф с достоинством выслушал оратора, сочувственно покачал головой. И сказал:

— Однако же… припекло тебя.

И снова угрожающе обвёл всех грозным взглядом. И негромко, но железным голосом заключил:

— Я всех вас достану. Вы у меня ещё и не так запляшете.

Потом он замолчал. Осмотрел балконы, на которых сидели журналисты. Качал головой и тихим плачущим голосом повторял:

— Что мы натворили, что натворили…

Депутаты из первых рядов слышали, как он, сцепив зубы и устремив на них грозный, пламенеющий святым гневом взгляд, произнёс: