Иван Дроздов - Покоренный атаман

1

Вы, молодой человек, даже представить не можете, какие последствия может иметь для нас поездка в Приморск!

— Нет, не представляю, — говорит Андрей. — Он сидит рядом с Каировым и смотрит в окно автобуса, мчащегося по степной проселочной дороге.

— А вот увидите, увидите, — продолжает Каиров, — Молите бога, чтоб рукопись академику понравилась. Вот тогда вы все и увидите.

Самарин поймал себя на мысли, что, отвечая Каирову, он говорил неправду. Разумеется, он хорошо представлял роль, которую мог сыграть академик в судьбе книги. Но Самарину эфемерной и несбыточной казалась сама идея книги. Машин, подобных СД‑1, создается много, каждая из них описана в разных изданиях, но чтобы одному небольшому счетно–решающему устройству посвящалась книга?..

Впрочем, Самарин Каирову не мешал. Думал так: «Чем черт не шутит?»

Сошли с автобуса на перекрестке дорог в нескольких метрах от границы заповедника «Хомутовская степь». Отсюда до Приморска оставалось пройти пять–шесть километров, и Андрей бы с удовольствием пошел пешком, но Борис Ильич еще дорогой узнал о каких–то межколхозных автобусах, и вот теперь они ожидали этого самого автобуса.

— Молодцы селяне! Между колхозами автобусы пустили, — говорил Каиров, перебрасывая из одной руки в другую чемоданчик с дорожной поклажей.

Чемоданчик у него белый, в мелкую шашечку. Борис Ильич не хотел его пачкать. Андрей же поставил кожаный саквояж у дороги, а сам пошел к зеленой посадке, за которой начиналась знаменитая на юге Украины Хомутовская степь. По этой степи никогда не гуляли ни плуг, ни борона. В нетронутом виде она сохранилась потому, что в течение ста лет была табунной казачьей толокой Войска Донского.

Андрей перешагнул поднятый тракторным плугом вал–границу и ступил на девственную землю. Знойный август высушил траву, и она качалась, шурша будыльем. Кое–где на самых высоких стебельках светились синенькие цветочки. Степь была неровной, она как бы делилась на три части. Четырехсотгектаровая чаша кренилась к морю — туда, где по краю черной тучи огненным колесом катилось к горизонту солнце. Там и краски были другие: по мере удаления желтизна размывалась, а дальше, дальше, у самой черты горизонта, степь светилась позолоченной синевой, превращая и небо, и землю, и тучу в одно сплошное зарево.

Притаилось, спряталось от жары зверье. И только неугомонные цикады наполняли пространство ноющим тонким звоном.

Степь навевала мысли о мироздании, о людях, живших здесь в давно прошедшие времена. Грустная благость пьянила сознание; чудился перестук лошадиных копыт. Из края в край, помахивая кривыми клинками, неслись коротконогие всадники. Орлы кружили в небе.

— Андрей Фомич, быстрее! — кричит Каиров. — Автобус! — и скрывается за посадкой. За Каировым бежит Самарин.

В переоборудованном под автобус грузовике едут в Приморск.

— Степь–то какова! — кивнул на окно Самарин.

Каиров подался к окну. Солнце почти скатилось за тучи, и лишь вишнево пламенеющий край его обливал всеми красками радуги западную часть неба. По степи, словно морские волны, бежали темные полосы. Ветер налетал на них и гнал быстрее. По пути он расчесывал золотое многотравье; впрочем, тут же оставлял степную шевелюру и мчался вперед, удаляясь все дальше и дальше к морю.

Автобус въезжал в городок, расположенный на берегу Азовского моря.

2

На ночлег расположились у знакомого рыбака. Андрей собирался утром сходить в море за рыбой и потому рано лег спать. Борис Ильич бодрствовал; он ждал своего московского друга, за которым послали мальчика. Сидел в беседке, слушал шум моря.

— Хо, Боря, привет! — раздалось неожиданно в темноте. И тотчас из–за яблонь выскочил бойкий толстячок Роман Соловей, помощник академика. Каиров поднялся навстречу другу и чинно заключил его в объятья.

— Приехал–таки, рыжий черт. Говорят, зазнался, важным стал.

— Это кто же говорит? — полюбопытствовал Каиров.

— Москва слухом полнится.

— Это у тебя есть причины для зазнайства — ты в верхах обитаешь, в комитетах, а мы что ж — провинция… Надолго в Приморск?

— Дня три еще поживем. Старик хоть и слаб становится, а море, как и прежде, влечет его. Пока, говорит, ноги носят, к рыбакам ездить буду. И в море, говорит, ходить буду. Он ведь родился тут, в Приморске. И рыбаком был.

— Что ж мы насухую? — спохватился Каиров. Я мигом за бутылочкой.

— Нет, нет! — остановил его Соловей. — Сегодня — ни–ни. На рассвете в море. У тебя дело к нам, или ты так, взглянуть на меня приехал?

— Собственно, дела никакого кет, разве что рукопись книги показал бы академику.

— Давай сюда. Живо!

Каиров метнулся в дом. Через две минуты подавал Соловью рукопись.

— Твоя?

— Не совсем. В соавторстве с инженером.

— Плохо! — отрезал Соловей. — Не любит старик соавторства, да еще с рядовыми. Может, изымешь титульный лист?..

Каиров развязал папку, вынул лист с заглавием и авторами.

— Ну ладно, до встречи. Пару дней побудь, думаю, посмотрит. Делать ему нечего — упрошу. Привет, старик!..

Соловей юркнул в темноту. Каиров некоторое время еще сидел в саду, затем и он пошел спать.

Андрея разбудили на заре.

Возле кресла еще вечером хозяин–рыбак поставил резиновые сапоги, на них набросил брезентовую куртку и штаны.

Сонливость мигом улетучилась. Через минуту он уже бежал по песчаному берегу к чернеющим вдали двум лодкам.

Приморск еще не просыпался, только кое–где горланили будильники–петухи да на главной улице урчал грузовой автомобиль — пыль от него поднималась выше домов, и слабый «верхнячок» — так зовут рыбаки ветер, дующий со степи — тянул ее к морю. Самарин не однажды бывал в Приморске, случалось, что и отдыхал тут по месяцу. Летними вечерами, сидя на берегу возле рыбацкого ялика, он любил слушать старых жителей побережья, рыбаков–ветеранов, знавших крутой «норов» Азова, помнивших старину, когда Приморск не был Приморском, а назывался станцией Ново — Николаевской. И жили в станице казаки Войска Донского.

Жизнь в станице была привольной. Казаки не работали, сдавали землю в аренду хохлам да кацапам. Сами же водку пили, а казачки — чай. В другое время лошадь холили, сбрую чистили, саблю точили. На Чумацкий шлях выходили. Вот по шляху обоз идет, чумаки соль из Крыма везут — торжественно едут. Первый воз разукрашенный. Быки идут, покачивая рогами, а на рогах золотые наконечники, на занозах серебряные петухи.

Над степью звенит веселая чумацкая песня:

Пропыв волы,

Пропыв возы,

Пропыв ярмо

Щей занозы —

Все чумацкое добро!

Прокынувся чумак вранци,

Вси кышени вывертае,

А грошей немае.

За що ж похмелыться…

На пути обоза поперек дороги казаки бросают белую скатерть. На нее кладут хлеб–соль. Остановились волы первого воза. Не торопясь сходятся чумаки. Годовной чумак не смотрит на разбойников, посоветовавшись с одним товарищем, с другим, бросает на скатерть золотой. Главарь казацкой шайки поднимет монету, повертит ее в руках, потрогает на зуб. И если дань находит подходящей, подносит чумакам хлеб–соль, срывает с дороги скатерть. Мало — крутит недовольно головой: клади, мол, еще.