Эдвард Бульвер-Литтон - Кола ди Риенцо, последний римский трибун

— О, да, клянусь Святым Петром! — отвечал тот, дух которого был возбужден недавним открытием, что он тоже оратор — обольстительное удовольствие для застенчивого человека. — Они поглощали каждое слово толкования; они тронуты до мозга костей своих; вы сейчас могли бы вести их в битву и делать их героями. Что касается дюжего кузнеца…

— Чекко дель Веккио? — прервал Риенцо, — о, его сердце выковано из бронзы — что он сделал?

— Он схватил меня за полу, когда я сходил с моей трибуны (о, если бы вы могли меня видеть! Per fede, я заимствовал вашу мантию, я был второй вы!), и сказал плача, как ребенок: «Ах, синьор, я бедный человек и незначительный; но если бы каждая капля крови в моем теле была жизнью, то я отдал бы ее за мою родину!»

— Честная душа! — сказал Риенцо с волнением. — Если бы в Риме было пятьдесят таких! Никто не сделал нам столько добра из людей его класса, как Чекко дель Веккио!

— Они видят покровительство даже в его огромном росте, — сказал Пандульфо. — Что-нибудь да значит — слышать такие полновесные слова от такого полновесного малого.

— Были ли там какие-либо голоса против картины и ее смысла?

— Ни одного.

— В таком случае время почти созрело; несколько дней еще, а затем трубный глас! — При этих словах Риенцо сложил руки, опустил глаза и, казалось, впал в задумчивость.

— Кстати, — заметил Пандульфо, — я почти забыл сказать тебе, что толпа хотела нахлынуть сюда: так нетерпеливо эти люди хотели тебя видеть, но я просил Чекко дель Веккио взойти на ростру и сказать им, что было бы неприлично теперь, когда ты занят в Капитолии гражданскими и духовными делами, вломиться к тебе такой большой толпой. Хорошо я сделал?

— Очень хорошо, Пандульфо.

— Но Чекко дель Веккио говорит, что он должен прийти поцеловать у тебя руку: и он явится сюда, как только получит возможность выбраться из толпы.

— Добро пожаловать! — сказал Риенцо полумашинально, потому что был углублен в размышления.

— Да вот он! — прибавил Пандульфо, когда один из писцов возвестил о приходе кузнеца.

— Пусть войдет, — сказал Риенцо, спокойно садясь. Когда кузнец очутился в обществе Риенцо, то для Пандульфо забавно было видеть удивительное влияние духа на материю. Грубый и могучий гигант, с крепким станом и железными нервами, который во всех народных волнениях возвышался над толпой, этот соединительный пункт и оплот других, — стоял теперь, краснея и дрожа, пред умом, который почти, можно сказать, создал его собственный. Одушевленное красноречие Риенцо раздуло искру, которая до тех пор таилась под пеплом в этой простой груди. Кто первый пробуждает в рабе чувство и дух свободы, тот приближается, насколько лишь дано человеку, более чем философ, более даже чем поэт, к божественному творчеству. Но если душа не приготовлена воспитанием к принятию этого дара, то он может сделаться проклятием для дающего, а тот, кто вдруг делается из раба свободным, может так же скоро сделаться из свободного негодяем.

— Подойти, мой друг, — сказал Риенцо после минутной паузы. — Я знаю все, что ты сделал и готов сделать для Рима! Ты достоин лучших дней его и рожден для того, чтобы принимать участие в их возвращении.

Кузнец упал к ногам Риенцо; тот, чтобы поднять его, протянул руку, которую Чекко дель Веккио схватил и почтительно поцеловал.

— Это не предательский поцелуй, — сказал Риенцо, улыбаясь, — но встань, мой друг, в этом положении мы должны находиться только пред Богом и его святыми.

— Тот свят, кто помогает нам в нужде! — отвечал кузнец. — И никто не сделал того, что ты. Но когда же, — прибавил он, понижая голос и пристально смотря на Риензи, как человек, который ждет сигнала нанести удар, — когда же мы начнем наше дело?

— Ты говорил со всеми честными людьми в твоем соседстве; совсем ли готовы они?

— На жизнь и смерть; они ждут приказания Риенцо!

— Я должен иметь список, знать число, имена, адреса и звания.

— Будет доставлено.

— Каждый должен подписать свое имя или поставить знак собственноручно.

— Это будет сделано.

— Так, слушай! Поди в дом Пандульфо де Гвидо сегодня вечером, на закате солнца. Он скажет тебе, где найти несколько мужественных людей; ты достоин быть в их числе. Ты не забудешь?

— Клянусь, я буду считать каждую минуту до тех пор! — сказал кузнец, и его смуглое лицо просияло гордостью от оказываемого ему доверия.

— Между тем, наблюдай за своими соседями, не давай никому унывать и падать духом, — никто из твоих друзей не должен быть запятнан клеймом изменника!

— Если я замечу, что кто-нибудь из наших отваливает, то я перережу ему горло, будь он сын моей матери! — сказал свирепый кузнец.

— Ха, ха! — отреагировал Риенцо своим странным смехом. — Чудо, чудо! Картина заговорила!

Было почти темно, когда Риенцо вышел из Капитолия. Широкое пространство, лежащее перед его стенами, было пусто; Риенцо шел задумавшись, плотно закутавшись в свой плащ.

«Я почти взобрался на вершину, — думал он, — и теперь у меня под ногами зияет бездна. Если мне не удастся, то — какое падение! — последняя надежда моей родины гибнет со мной. Никогда патриций не восстанет против патрициев. Никогда другой плебей не будет иметь удобных случаев и власти, как имею я! Рим связан со мной одной нераздельной жизнью. Свобода во все времена утверждалась на тростнике, который может быть с корнем выворочен ветром. Но, о Провидение! разве Ты не сохранило и не отметило меня для великих дел? Шаг за шагом Ты меня вело к этому важному предприятию! Каждый последующий час был приготовляем предыдущим! И однако же, какая опасность! Если непостоянный народ, сделавшийся трусливым вследствие продолжительного рабства, станет только колебаться во время кризиса, я погиб!»

При этих словах он поднял глаза и увидел первую вечернюю звезду, которая спокойно сияла над обломками Тарпейского утеса. Это было неблагоприятное предзнаменование, и сердце Риенцо забилось сильней, когда эта темная, обвалившаяся масса вдруг представилась его взорам.

«Грозный памятник, — думал он, — каких темных катастроф, каких сокровенных планов бывал ты свидетелем! К какому множеству предприятий, о которых история молчит, ты приложил печать свою! Как можем мы знать — были они преступники или праведники? Как можем мы быть уверены, что тот, кого осудили, как изменника, не был бы, в случае своего успеха, награжден бессмертием, как избавитель? Если я паду, кто напишет мою историю? Кто-нибудь из народа? Увы! Слепая и несведущая, эта масса не может создать умов, которые могли бы апеллировать к потомству. Кто-нибудь из патрициев? Тогда какими красками я буду изображен! Для меня не найдется гробницы между обломками, ни одна рука не принесет цветов на мою могилу — все мои мечты о минувшей чести и славе послужат только к тому, чтобы осудить меня на вечный позор!»