Эдвард Бульвер-Литтон - Кола ди Риенцо, последний римский трибун

— Право, трибун, — запинаясь, проговорил добрый епископ, — это странное время для казни!

— Последняя ночь была еще страннее. Идем.

В тоне этих последних слон было нечто такое, чему Раймонд не мог противиться. Он вздохнул, прошептал что-то про себя, одернул свою одежду и последовал за трибуном. Когда Риенцо проходил через залы, то все вставали. Он отвечал на их привет улыбками и словами искренней вежливости и ласки.

— Монсиньор префект, — сказал он мрачному и угрюмому человеку в черном бархатном одеянии, могущественному и надменному Иоанну ди Вико, — мы радуемся, видя в Риме такого благородного гостя. Мы в непродолжительном времени должны отплатить за эту вежливость, посетив вас в вашем дворце. И вы, синьор, — прибавил Риенцо, обращаясь к послу из Тиволи, — не откажите нам в приюте среди ваших рощ и водопадов, куда мы явимся прежде сбора винограда. — Когда, постояв с минуту или с две, он пошел далее, то увидал высокую фигуру старого Колонны.

— Синьор, — сказал Риенцо, низко кланяясь, но вместе с. тем придавая некоторую твердость своим словам, — вы не забудете посетить нас в этот вечер?

— Трибун… — начал было Колонна.

— Мы не принимаем никаких извинений, — прервал трибун поспешно и пошел дальше.

Он остановился на несколько минут возле небольшой группы просто одетых людей, которые смотрели на него с напряженным интересом: они тоже были учеными и в возвышении трибуна видели новое подтверждение удивительной и внезапной власти, которую ум начал принимать над грубой силой. Вдруг, очутившись в сообществе сродных умов, трибун сбросил всю свою величавость. Может быть, он прошел бы свое жизненное поприще счастливее, а посмертная слава его была бы несомненнее, если бы они разделяли его цели так же, как они разделяли его наклонности!

— A, carissime! — сказал он одному из них, взяв его за руку. — Как подвигается твое толкование надписей на древних мраморных плитах?

— Они почти разобраны.

— Рад слышать это! Прошу тебя, говори со мной как в старину. Завтра — нет, даже не послезавтра, а на следующей неделе — мы проведем спокойный вечер. Милый поэт, ваша ода перенесла меня во времена Горация, но, мне кажется, мы делаем нехорошо, отказываясь от отечественного для латыни. Вы качаете головой? Впрочем, и Петрарка разделяет ваши мысли: его величественная эпопея движется гигантскими шагами; как я слышал от его друга и поэта: вот он. Мой Делиус, кажется так вас называет Петрарка? Как мне выразить мою радость по случаю его ободрительного, одушевляющего письма? Увы, он не ошибается в моих намерениях, не преувеличивает мое могущество. Об этом после.

Легкая тень накрыла лицо трибуна при этих словах. Он пошел дальше, и длинный ряд нобилей и князей с обеих сторон возвратил ему самообладание и достоинство, которое он сбросил с себя, говоря со своими прежними собратьями. Так он пробрался через толпу и наконец скрылся.

— Он храбро ведет себя, — сказал один, когда гости опять сели. — Заметили ли вы его выражение — мы? Царская манера!

— Но надо признать, что владеет он ею хорошо, — сказал посол от Висконти, — быть менее гордым — значило бы раболепствовать перед этим надменным двором.

— Почему это, — спросил один профессор из Болоньи, — трибуна называют гордым? Я вовсе не вижу в нем гордости.

— Я тоже, — сказал богатый ювелир.

Но едва кончились эти церемонии, и Риенцо сел на лошадь, его ласковые манеры сменились грозной и зловещей суровостью.

— Викарий, — сказал он отрывисто епископу, — нам очень может понадобиться ваше присутствие. Знайте, что в Капитолии заседает теперь совет для суда над одним убийцей. В эту ночь я только по милости неба не погиб от кинжала наемного злодея. Знаете вы что-нибудь об этом?

И Риенцо так быстро повернулся к епископу, что бедный канонист чуть не упал с лошади от изумления и испуга.

— Я! — вскричал он.

Риензи улыбнулся.

— Нет, мой добрый епископ! Я вижу, что вы не рождены быть убийцей. Послушайте. Чтобы не оказаться судьей в собственном моем деле, я приказал допросить арестанта без меня. Надеюсь, вы заметили, что во время нашего банкета мне подано было письмо?

— Да, и вы изменились в лице.

— И было отчего: при допросе он сознался, что девять из самых высших вельмож Рима подучили его. Они нынешнюю ночь ужинают со мной! Вперед, викарий!

Немногие слова трибуна Стефану Колонне, хотя и усилили бешенство гордого старого нобиля, были таковы, что по размышлении он счел неблагоразумным отказаться от приглашения. Итак, в назначенный час он явился в одну из зал Капитолия вместе с блестящим собранием вельмож. Риенцо принял их более чем с обычной любезностью.

Они сели за великолепный стол с тайным беспокойством и смущением, заметив, что, исключая Стефана Колонны, на пир не было приглашено никого, кроме заговорщиков. Риенцо, не обращая внимания на их безмолвие и рассеянность, был веселее, а старый Колонна угрюмей обыкновенного.

— Мы боимся, что не угодили вам, монсиньор Колонна, нашим приглашением. Когда-то, кажется, мы легче могли добиться вашей улыбки.

— Положение изменилось, трибун, с тех пор, как вы были моим гостем.

— Не совсем так. Я возвысился, но вы не пали. Вы можете днем и ночью ходить мирно и спокойно по улицам, ваша жизнь безопасна от разбойников, а ваши дворцы не имеют уже надобности в решетках и оградах для того, чтобы защищать вас от сограждан. Я возвысился, но не один: мы все возвысились — от варварского беспорядка к благоустройству! Синьор Джанни Колонна, вы, которого мы сделали главнокомандующим в Кампаньи, не откажитесь выпить кубок за доброе государство. Мы не думаем оскорбить вашей храбрости, если выкажем радость, что Рим не имеет врагов для испытания ваших военачальнических способностей.

— Кажется, — сказал старый Колонна резко, — у нас будет довольно врагов из Богемии и Баварии, прежде чем позеленеет нива.

— Если это и случится, — возразил трибун, спокойно, — то чужеземные враги лучше гражданского раздора.

— Да, если у нас будут деньги в казне, что не совсем вероятно, если мы будем давать еще много подобных праздников.

— Монсиньор, вы не любезны, — сказал трибун, — и притом в ваших словах заключается упрек не столько нам, сколько Риму. Какой гражданин не пожертвует деньгами для приобретения славы и свободы?

— Я знаю очень немногих в Риме, которые пожертвуют, — отвечал барон. — Но скажите мне, трибун, — вы замечательный казуист — какой правитель лучше для государства: слишком бережливый или слишком расточительный?

— Я отдаю вопрос на решение моего друга Луки ди Савелли, — сказал Риензи. — Он великий философ, и я уверен, что он может отгадать еще более трудную загадку, которую мы сейчас предоставим его остроумию.