Нина Строгая - В аду

И Карен совсем не сопротивлялась Кестеру. И все то время, в течение которого он грубо совокуплялся с нею на холодном каменном полу, она лишь изредка издавала тихие стоны, безотрывно, завороженно глядя на Кестера, время от времени даже пытаясь обнять его.

Утолив свой голод жадно и быстро, как тогда – в домике Калисты, поглощая жареное баранье мясо, – Кестер поднялся, отерся куском расшитой белой ткани и, презрительно ухмыляясь, швырнул ее девушке, которая бережно прижала полотно к груди. После чего не торопясь поправил на себе одежду и вышел из комнаты. Карен же еще долго сидела на полу, разглядывая свою незавершенную работу, на которой яркий, цветной, толстых нитей узор причудливо перемежался теперь с рисунком кровавым.

Как и замок, встреча с отцом не произвела на Кестера должного впечатления – старый барон же разрыдался при виде сына, а поскольку из-за тяжелых ранений не мог подняться с постели, только вытянул вперед руки, призывая Кестера в объятия. Кестер повиновался и, глядя в затуманенные слезами глаза отца, склонился над ним. Ох, как же тяготили Кестера и этот печальный взгляд, и эти отчаянные объятия! И он уже хотел поскорее вырваться, освободиться из этого нового – отеческого – капкана любви, и в поисках такой возможности призывно-вопросительно поглядывал на стоявшего рядом Гриффита, который будто бы специально, будто бы назло не замечал – все время глядел куда-то в другую сторону.

Посему избежать общества старого барона Кестеру не удалось. Более того, отец приказал всем обитателям замка явиться в покои, ибо желал немедля озвучить свою волю, заключавшуюся в том, что Кестер – родной его сын и единственный наследник – становится полноправным хозяином всего состояния Харшли.

– Гриффит, мальчик мой, ты знаешь, где бумаги, которые мы с тобой составили, передай их Кестеру, помоги разобраться с делами, – запинаясь на каждом слове, с тяжелой, громкой отдышкой произнес барон. – А теперь оставьте нас с сыном наедине, – он сделал знак ослабевшей рукой, и все присутствующие медленно, с тихим шепотом удалились. Гриффит вышел последним и плотно прикрыл за собой дверь.

– Ты, наверное, хочешь знать… – обратился барон к Кестеру и закашлялся, – наверное, хочешь знать, почему я бросил тебя, – и снова слезы выступили у него на глазах.

Но Кестер не хотел. Он много думал об этом на протяжении трех бесконечно тянувшихся лет – той поистине вечности в наполненном невыносимыми страданиями и безысходностью омуте, в котором постепенно все мысли его были вытеснены одной единственной мечтой о быстрой смерти. И что бы сейчас ни рассказал старый барон, это не имело для Кестера никакого значения. Уже никакого. Однако он вынужден был сидеть и слушать исповедь отца, который искренним признанием стремился облегчить боль свою – муки совести, тяготившие его гораздо сильнее недугов физических. Задыхаясь, барон продолжал:

– Однажды, возвращаясь с охоты, я решил передохнуть в старой хижине в лесу. Я приказал этой ведьме, Калисте, накормить меня и моих слуг. Накрывая на стол, она заметила, что мои раны снова начали кровоточить: бешеный вепрь набросился на меня в тот день, и пока я дважды не всадил в него кинжал, дырявил мне насквозь руку.

Калиста попросила разрешения сменить наскоро сделанную повязку. С неохотою, но я все-таки позволил, – барон тяжело вздохнул. – И вот, когда она почти уже закончила, то вдруг приблизила мою ладонь к своему лицу и долго, долго всматривалась в нее, и лоб ее хмурился и глаза стали темным, страшными… Я спросил, что это она так пристально разглядывает. «Твою судьбу, барон, твою смерть», – ответила старая ведьма таким холодным, потусторонним голосом, что даже озноб пробежал по моей спине. «И что же ты видишь про мою смерть?», – спросил я вновь. Но она отвернулась, не желая отвечать. Тогда я схватил ведьму и тряхнул как следует – да так, что голова ее чуть не отлетела от туловища, и повторил: «Отвечай же, или я сожгу тебя!». И тогда – будь она проклята! – ведьма произнесла: «Тебя убьет твой старший сын».

Как гром среди ясного неба прозвучали эти слова. И я не мог опомниться, все повторял их про себя, возвращаясь домой. И потом день за днем порожденная страшным пророчеством тревога моя росла все сильнее. Я слышал – сражаясь рядом с нашим доблестным герцогом, отважно защищая герб и корону истинного правителя нашей страны, ты проявил себя настоящим героем. Как же я тогда гордился тобой и как старался побороть страх. Но – страх победил меня. Сковал мою душу, сломил мою веру, уничтожил любовь к сыну. Я начал думать, как избавиться от тебя. Погубить тебя, Кестер. Что только не приходило мне в голову. Я даже хотел подослать убийц, которые ночью перерезали б тебе горло, но все никак не мог решиться. Да и не так-то просто было это сделать, ведь младшие братья были с тобою и днем и ночью: верные, готовые отразить любой удар стражи; храбрые, чуткие, как лесные хищники. И вот, когда я уже совсем сломал голову, выбирая способ убийства, мне пришло известие – вы попали в засаду и потерпели поражение: двое моих сыновей погибли, а тебя взяли в плен. Я ликовал тогда! Да, да, несмотря на то, что потерял всех своих детей. Я чувствовал, что избавлен от беды, что накликала старая ведьма. И я предал тебя, отказался от тебя, бросил на верную гибель, – захлебываясь слезами, барон пытался покрепче сжать руку сына своими трясущимися руками. – Спустя какое-то время я тоже отправился на войну и за годы сражений позабыл об этой жертве, о страшном своем грехе. Я позабыл о тебе, Кестер. Но вернувшись из славных походов старым, разбитым… Ты видишь, какой я теперь… Ты видишь, Кестер, я уже одной ногой в могиле. И теперь все то, что мучило меня когда-то, одолевает душу с новой силой: и страх, и боль, и вместе с ними совесть, которая терзает страшнее всего. Как мог я думать о тебе такое, Кестер? Как мог предать тебя, сын мой? – причитал барон и продолжал. – Но я вижу… вижу, что господь все еще благоволит мне несчастному – и ты теперь передо мной, цел и невредим, слушаешь мою исповедь и прощаешь меня… Ты ведь прощаешь меня, Кестер? – барон попытался подняться, но со стоном повалился обратно на подушки.

Кестер слушал историю отца, и ничто в этой прерывающейся время от времени всхлипываниями и стонами речи не тронуло его. Он слушал ее так, как если бы перед ним исповедовался совершенно чужой человек. Кестер думал, что за жестокое предательство должен был бы возненавидеть отца, однако даже отдаленного подобия этого чувства не возникло в его сердце, как не возникло ни жалости, ни любви. Кестер смотрел на барона холодно и отстраненно, ибо не ощущал никакой связи между собой и этим старым, измученным человеком, внешний вид которого отталкивал Кестера, напоминая о собственных ранах и страданиях, о тех унижениях, что пришлось ему вынести – о том, о чем он отчаянно пытался забыть. Посему, в этот момент, вместо того, чтобы слушать стенания отца, Кестер предпочел бы оказаться с Гриффитом и, возможно, поохотиться в том дивном чужом лесу или подраться с кем-нибудь жестко, в кровь, а потом за большим, ломящимся от яств столом, пьяным и радостным, слушать песни юной рыжеволосой девы.