Джон Биггинс - Под стягом Габсбургской империи

Не могу сказать, почему она придерживалась этого мнения, ведь семья Хотек была чешской лишь по фамилии, из оставшегося в живых старого богемского дворянства, которому удалось удержать свои земли после 1620 года, став абсолютными немцами как по речи, так и по виду. Она говорила на чешском, но с сильным акцентом и с глаголами в повелительном наклонении, так как изучила его, отдавая приказания слугам.

Думаю, в остальном большая часть разговоров о ней была злонамеренными сплетнями со стороны высшего света против возвеличенной служанки, которая сделала всё возможное, дабы заполучить наследника престола. Она действительно довольно много экономила: как и я, она знала, что значит испытывать нужду, поэтому я готов был ей это простить. Конечно, она была умнее, чем большая часть представителей ее класса, хотя это ни о чем особо не говорит. А что касается обвинения в чрезмерном католицизме, в общем, я думаю, она просто относилась ко всему этому серьезнее, чем осуждающие ее современники.

Дети, старшая Софи и два брата, Макс и Эрнст, составляли приятную компанию, а исключение их из императорского дома Австрии, казалось, сделало их только лучше, по крайней мере, судя по маленьким эрцгерцогам и эрцгерцогиням, которых я также встретил в Бельведере примерно в это же время, те казались мне ужасно унылыми, сухими и безжизненными, потомками бедных набитых опилками маленьких инфант, что жалко взирают на нас с картин Веласкеса. Дети Гогенбергов были совсем иными.

Оба мальчика были отличными парнями: живыми, умными, активными и страстно увлечёнными авиацией. Так что, конечно, в те дни появление рядом настоящего живого авиатора казалось им почти божественным, как будто астронавт спустился с парашютом на игровую площадку современной начальной школы.

Я рад сообщить, что позднее жизнь, кажется, это подтвердила, хотя и при обстоятельствах, которых совсем не пожелаешь. Мой приятель мистер Витковски познакомился с ними много лет спустя, в бараке концентрационного лагеря Дахау. И он говорит, что их храбрость и великодушие служили постоянной поддержкой сотоварищам-страдальцам.

Любовь эрцгерцога к жене и детям была глубокой и неподдельной - никто из знавших его не мог этого отрицать - как будто весь его сильно ограниченный запас привязанности предназначался для этих четырех человек.

Однако то же самое верно для Гиммлера и Эйхмана; и я должен сказать, что во всех других отношениях Франц-Фердинанд, эрцгерцог д'Эсте, оказался одним из самых ядовитых людей, на которых мне выпало несчастье наткнуться на протяжении даже такой длинной жизни как моя.

В течение многих лет, прежде чем поступить к нему на службу, я слышал легенды о недостатках характера прямого наследника: о его дурном нраве; невыносимой, эксцентричной грубости; о скупости, доходящей до споров с рыночными торговцами и оставленных без оплаты счетах за гостиницу; а также о ненасытной жажде крови мохнатых и пернатых существ, которая имела такую психопатическую чудовищность, что это вызвало осуждение даже в те дни, казалось бы, неограниченной охоты и и минимальных угрызений совести по поводу убийства животных. До сих пор я обращал мало внимания на эти слухи: я был офицером императорского дома Австрии, и поэтому не интересовался политикой, а также чехом-демократом, и поэтому не сильно интересовался делами королевской власти.

Я принял к сведению слухи о прямом наследнике и приписал их к обычному злословию и подлым замыслам, свойственным старой Австрии, инстинктивному желанию исключительно слабого и сосредоточенного на самом себе общества уничтожить любого, кто проявил любые признаки энергии или способности и желания изменить мир вокруг.

Но это было еще до того, как я повстречался с ним лично. Вне всякого сомнения, на рубеже 1912-1913 годов Франц-Фердинанд и его теневой двор оказались в очень щекотливом положении. Старый император собирался жить, пока не обратится в камень. И поскольку он никому не позволял править страной вместо себя, то управление Дунайской монархией давно уже миновало стадию запущенного атеросклероза, а государственные структуры закостенели, как трубы некой древней системы центрального отопления.

Все знали, что Старый Господин долго уже не протянет. Но все знали это уже давно, а тот до сих пор зимой и летом каждое утро вставал в четыре часа, чтобы последующие шестнадцать часов провести за армейским походным бюро, подписывая бумаги - верховный бюрократ империи протирателей стульев. А в это время теневой кабинет в Бельведере все ждал... и ждал.

Этого было достаточно, чтобы измучить даже самых терпеливых. Тем не менее, даже если восходящее солнце встает мучительно медлительно, оно всё равно привлекает сторонников, и за эти годы лучшие, ярчайшие и целеустремленнейшие политики, писатели и бизнесмены пытались связать себя с Бельведером, видя во Франце-Фердинанде человека, чья известная уже энергичность и решимость вытащит Австрию из болота, в которое та погрузилась.

Но через год или около того они всегда отчаливали, отчаявшиеся и сбитые с толку бесцельной и деспотичной жестокостью наследника и невероятной силой и интенсивностью его ненависти. В конце концов, окружение эрцгерцога свелось к удручающему сборищу подхалимов и беспринципных политиков.

Лишь в одном Франц-Фердинанд был истинным демократом, если вообще был таковым: он ненавидел всех более или менее одинаково. Демократы, масоны, вольнодумцы, сторонники свободной торговли, республиканцы, атеисты, либералы, антиклерикалы, члены профсоюзов, академики; итальянцы, поляки, евреи, немцы, не немцы, сербы, американцы - все пали жертвами внезапных, похожих на раскалённую лаву ядовитых вспышек гнева.

Думаю, справедливости ради надо отметить, что по большей части это была не его вина, а скорее результат наследственности. Поколения двоюродных братьев и сестер женились друг на друге, образовав дом Габсбургов-Эсте, а дедом наследника по отцовской линии являлся старый мерзкий негодяй, король Фердинанд «Бомба» Неаполитанский, который привык сообщать подданным о своей любви внезапными артиллерийскими обстрелами. Но в этом необыкновенном каталоге объектов ненависти имелся один заметный всплеск.

Большинство прочих национальностей эрцгерцог просто терпеть не мог, венгров же ненавидел с рвением, граничившим с религиозным, до такой степени, что простое упоминание венгерской фамилии могло вызвать вспышку ярости. Ни у кого не осталось никаких сомнений, что на следующий же день после восшествия на престол Франц-Фердинанд мгновенно расправится с этим сбродом, хотя как именно, он никогда не уточнял.

Что касается слухов о маниакальной одержимости прямого наследника смертельной охотой, у меня появился первый шанс проверить их в начале января 1913 года, когда меня отправили на охоту в поместье около Юнгбунцлау в Богемии. Как большинство людей, которые однажды в жизни уже проехались бульдозером по протоколу и откорректировали шаблон, Франц-Фердинанд с тех пор стал педантично придерживаться его в отношении себя.