Шарлотта Лин - Мэри Роуз

Когда он снова ровно стоял перед ним на коленях, Роберту вдруг захотелось прикоснуться к его строго очерченным скулам. Он отвесил ему две затрещины, затем поднял подбородок.

— Молодец, — похвалил он. — Но это ничего не изменит. Можешь вставать. Собирай вещи, поджимай хвост и катись отсюда. Завтра утром корабль покинет этот чертов сухой док, а до тех пор ты к нему даже не притронешься, иначе я немедленно прикажу схватить тебя и запереть в городской тюрьме.

От взгляда Флетчера он даже отпрянул.

— Значит, пытаться переубедить вас в этом бесполезно?

«А тебя? Разве я не просил у тебя прощения, разве не перепробовал все?»

— Ты меня слышал. А теперь хватит скулить! Убирайся отсюда! И чтобы мы друг друга поняли: твоя посудина древняя. Король думает о том, чтобы использовать ее в качестве брандера, и я буду советовать ему именно так и поступить.

Лицо врага перекосилось от боли.

— Ты что, не рад? — удивился Роберт. — Кто знает, где высадятся французы, может быть, прямо здесь, под твоим Портсмутом. И тогда ты сможешь посмотреть, как сгорит твоя обожаемая лоханка.

Его враг поднялся. Не проронив больше ни слова, он собрал в платок какие-то инструменты и ушел, ни разу не обернувшись, Роберт почувствовал, как железное кольцо сдавило его шею. Он набросил на плечи плащ. До утра он стоять не будет, подождет час-другой, а затем велит ожидающим в трактире офицерам подготовить корабль к отплытию.

Он мог бы зажечь огонь, позвать вооруженных людей, которые защитили бы его и корабль. Непонятно, почему он не сделал этого. Но он никому и ничего не смог уже объяснить. Он просто стоял на краю камеры дока, смотрел вниз, в черноту, где едва виднелся светлый силуэт корабля, и ждал. Услышав шаги, он почти не испугался. Даже тогда, когда почувствовал толчок в спину. Боли он боялся, но это было не больно.

«Мы оба потерпели поражение, — подумал Роберт, — и мне так жаль нашей мечты». Затем он рухнул вперед, но еще в падении перестал чувствовать что бы то ни было.

Умер сэр Джеймс. Фенелла узнала об этом только несколько дней спустя, потому что ее мир рухнул. В отчаянии она не могла даже выразить соболезнования Сильвестру и Микаэле. Ей казалось, что ее парализовало, но тем не менее она ухаживала за детьми, делала покупки, давала деньги служанке, готовила еду Люку, уходившему на верфь.

— Мы должны что-то сделать, — умолял Люк. — Поехать к королю в Лондон, как тогда, просить о снисхождении.

— Нет, Люк, — заявила Фенелла. — Мы останемся здесь и будем выполнять свою работу. На этот раз нам ничего другого не остается.

Ее слез никто не видел, а как плакать внутри, она не знала. Может быть, такого вообще и не бывает — плакать внутри. Может быть, это они придумали вместе с Сильвестром, а на самом деле тот, кто не умеет плакать, внутри чувствует такую же пустоту и холод, как она.

Она по-прежнему не хотела, чтобы Энтони умер. Наверное, невозможно хотеть такого для человека, с которым занималась любовью, смеясь от нежности, держа на руках двух его детей. Но она ничего не собиралась делать, чтобы спасти его. Ради своего корабля он совершил убийство, осознанно столкнул человека вниз, в док. Он превратил себя в то, что с самого детства видел в нем город.

Она попала с ним впросак, как и Сильвестр. Сейчас, когда она была уверена, что он любит корабль, даже не думая о том, чтобы поставить его выше любви к своей семье, он доказал ей обратное: он не мог иначе. Он не мог избавиться от этого. Она была готова позволить ему умереть за это, потому что не знала, как человек может жить с этим. Ей хотелось, чтобы ему не было больно, чтобы ему удалось сохранить остатки собственного достоинства и чтобы кому-то достало сил убедить его в том, что за гранью его ждет не пустота, а прощение и мир. Но это желание исполнить было нельзя.

Когда дети спали, она смотрела на них, и на нее волной накатывала печаль. «Может быть, я должна была помочь тебе, Энтони? Может быть, я слишком сильно любила тебя, чтобы увидеть, насколько больно твое сердце?» — думала она, вспоминая о том дне, когда родился их сын. Ей никогда не забыть, как он встал на колени у постели, положил голову ей на плечо и обнял ее и ребенка настолько легко, что она совершенно не почувствовала давления. Только защиту.

Она чувствовала лишь его тяжелое дыхание, с которым поднималась и опускалась его спина, вслушивалась в его немое благоговение и была уверена: «С нами ничего не случится. Тот, кто держит нас, очень силен, он поднимался с нами на самую высокую из существующих гор».

Тебе, как обычно, не нужно ничего говорить, — усмехнулась она. — Я же знаю, что ты не умеешь.

Он поднял на нее свои похожие на звезды глаза.

— Я знаю итальянский, Фенхель. Ты говорила, что тебе этого достаточно.

Она кивнула, и он стал шепотом читать лежавшему у нее на груди ребенку последнюю строфу из «Божественной комедии», из описания рая, прямо в крохотное ушко — ту самую, где говорится о любви, что движет солнце и светила.

В последние недели беременности она временами спрашивала себя, может ли мужчина, с которым отец никогда не бывал нежен, научиться быть нежным по отношению к своему сыну. Франческа была Франческой, она просто брала принадлежащее ей по праву, но ее новорожденному ребенку придется брать то, что дадут.

Можно было не переживать. Он показал ей свои ладони, которые вдруг показались ей не узкими, а огромными, и робко поглядел на нее. Она взяла их и положила на голову их сына.

Энтони осторожно держал крохотную головку. Мизинец поигрывал пепельно-русой прядью на детском лобике.

— Я думаю, что ее следовало бы назвать Фенхель, — произнес он, — но она же мальчик.

— И как же ты хочешь назвать его? — Она хотела предложить ему имя Бенедикт, надеясь, что его это обрадует.

— Что за вопрос, — удивился он. — Я знаю лишь два достаточно красивых имени, а Фенхель его назвать нельзя.

Зачем память подбросила ей это? Зачем подкидывает воспоминания о тех светлых днях? Сможет ли она однажды рассказать об этом детям? Может быть, это немного утешит их? А пока нужно подумать, что с ними будет. Дом принадлежит им, если не отберут, но сможет ли она здесь оставаться? Если верить Люку, денег достаточно, и он собирался продолжать работать над галеасами Энтони.

— Он нарисовал так много чертежей и столько лет позволял мне работать вместе с ним. Я сделаю все возможное, — заявил юноша.

В этом она не сомневалась. Только в собственных силах, иссякавших, словно песок в часах. Она стала собирать вещи. Возможно, она была обязана попытаться справиться самостоятельно, возможно, должна была доказать гордость, а возможно, было дурно бежать к мужчине, которого она обидела и оттолкнула. Но между ней и Сильвестром подобные размышления были ни к чему.