Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков Том 2

Новое сие горе, присовокупившись к прежнему, увеличило еще более мою досаду и неудовольствие. «Боже мой! — говорил я: что это такое? Все беды и напасти на меня сегодня соединились!… Понесло же меня сегодня!… Ведал бы, истинно не ездил!… Измок весь и озяб немилосердо… Бог знает, как и доедем еще»?

В самом деле наступила тогда уже совершенная ночь, и сделалось так темно, что ни зги было не видать. Я хотя и говорил то и дело кучеру своему, чтоб он поспешал ездою, ибо оставалось еще много ехать; но он ответствовал мне, что поспешает и так, но боится, чтоб в темноте не сбиться с дороги, чтоб не потерять ее совсем и чтоб не заехать куда–нибудь в чепыжи и кустаринки непроходимые, и взъехав на пень, не извалить бы коляски, — ибо мы ехали тогда перелесками и чепыжами, где дорога по лугам едва и днем была приметна.

«Вот новое еще горе и беда», говорил я, и подтверждал как ему, так и прочим всем бывшим со мною людям примечать как можно дорогу. Но как надежда и на всех была не велика, то пришло уже мне тогда не до мыслей о невесте, а стал думать и помышлять о том, как бы в самом деле не заблудиться, и ежеминутно сам смотреть и примечать, сколько можно было, все окрестности и положение мест. Но покуда ехали мы подле лесов и пробирались лугами и чепыжами, до тех пор все было еще сколько нибудь ехать и дорогу видеть и окрестности примечать можно. Но как скоро выбрались мы на чистое поле, тогда скоро дошло до того, что сами не знали, куда ехали, ибо ни дороги, ни по сторонам вовсе ничего было неприметно, а блестелась сколько–нибудь в стороне вода, которая от проливного и ужасного дождя покрыла всю землю и стояла везде, как море.

Горе тогда на всех на нас напало превеликое. Дождь мочил всех нас без всякого милосердия! На всех людях не осталось уже ни одной нитки сухой! Темнота была превеликая, ехать оставалось еще не близко и верст более еще шести или семи; но лошади начинали уже почти становиться. Но что всего хуже, то дороги было вовсе не видно и неприметно, и мы потеряли все признаки и приметы, и сами не знали, где мы и куда ехали.

Более часа ехали, или паче сказать, бредком брели мы сим образом по местам неизвестным, и как мне показалось, что езда наша продолжается уже слишком долго; то, раскрывши свои задержки, стал я сам пристальнее смотреть вперед и по сторонам. И тогда вдруг покажись мне, что мы едем какою–то большою и широкою дорогою, ибо преширокая полоса блестящей во мраке воды казалась простирающеюся вдоль пред нами.

— Стой, стой! закричал тогда я: не туда мы, братцы, заехали! Это какая–то большая и широкая дорога и совсем не та, по какой нам должно ехать.

— «Это и мы видим, и дивимся!» говорили мне люди,

— Но как же вы это такие, братцы, подхватил я: видите сами, что не тут мы едем, где надобно и что не туда заехали, — а знай едете, и не остановитесь!

— «Да как же быть–то?» сказали они.

— А так, что надобно бы остановиться и поискать себе дороги. А то мы этак, и Бог знает, куда заедем!

— «Да как, сударь, искать? говорили они далее: вовсе ничего не видно. Растеряемся и сами, ежели иттить искать дороги. Да и как и найтить ее теперь?»

— Ну, когда так, сказал я: так нечего делать. Лучше остановиться на одном месте и дожидаться света. Как быть: мокрее этого уже не будет, а ночи ныне небольшие, — скоро и рассветать станет. По крайней мере не измучим мы лошадей своих понапрасну.

— «То так, сказали они на сие: но мы как–нибудь уже от дождя притулимся: кто за коляску, кто под нее, — и ночь прождем. Но им–то как же? Так без корма и быть?»

— Но что ж делать, сказал я на сие: и рад бы в рай, да грехи не пускают. Где ж взять корма, когда его нет. Ништо им сделается; но все лучше им стоять, нежели везть и мучиться.

— «Хорошо! отвечали они: знать тому так и быть» — и тотчас начали располагаться, как бы им лучше провождать ночь сию. Я сам вооружился терпением, и, приказав повернуть коляску так, чтоб по крайней мере дождь не сек мне в лицо, а попадал бы в зад коляски, и я за нею имел бы сколько–нибудь защиту. По учинении сего, прижался я к одному уголку и, усевшись, помышлял уже о том, как бы сколько–нибудь согреться и задремать; как вдруг услышал кучера своего говорящего к товарищам своим:

— Посмотрите–ка, ребята, попристальнее, нагнувшись к земле, вперед: что–то, мне кажется, чернеется впереди. Уж не сена ли это стог?

— «Какому сену быть!» сказали другие.

— А чернеется что–то, в самом деле на стог похожее, но Бог знает что. Уж не подъехать ли нам поближе туда?

— Очень хорошо, сказал я. Зачем дело стало. Подъедем: может быть и в самом деле сено, и нам все уже равно — здесь, или там ночевать.

Не успел я сего сказать, как все сели опять по своим местам и поехали далее. Но как же удивились и обрадовались все мы, увидев там, вместо мнимого стога сена, кудрявую и всем нам довольно знакомую лозу, стоящую на заводских полях на перекрестке, и по конец почти самых полей наших.

— Ах, батюшки! закричали все мы в один почти голос: да это лоза заводская на перекрестке, и мы поэтому ничего не сбились и ехали все своим путем и дорогою! Отсюда вот уже не трудно нам и домой добраться! Вот и повертка к нам, и дорога наша!

Не могу изобразить, как обрадовался я и доволен был сим открытием. Мы тотчас решились продолжать уже свой путь далее, и хотя с трудом и кое–как, но действительно и благополучно доехали до двора своего, хотя было тогда и гораздо уже за полночь. Но мы рады по крайней мере были, что не принуждены были ночевать на поле и под дождем, и терпеть стужу и беспокойство.

Сим образом кончилось тогда трудное, скучное и досадное мое путешествие, и я, угревшись, проспал на другой день почти до обеда: так передрог и измучился я в прошедшую ночь.

Что ж воспоследовало далее, о том услышите вы в письме последующем; а теперешнее дозвольте мне на сем месте кончить и сказать вам, что я есмь, и прочая.

ПРИУГОТОВЛЕНИЯ К СВАДЬБЕ

ПИСЬМО 115–е

Любезный приятель! Я не инако думал, что проснусь на другой день с таковою ж нерешимостью и смущением душевным, каким мучился я во всю почти дорогу. Однако сего не воспоследовало: а я, проснувшись, чувствовал в себе все мысли власно как просветившимися, все разные душевные движения усмирившимися и всю внутренность души моей гораздо в спокойнейшем состоянии, нежели с каким я заснул с вечера.

Мысли обо всем том, что я говорил и рассуждал сам с собою во время своего путешествия, хотя и возобновлялись в памяти и воображении моем, однако я не судил уже обо всем так строго и жестоко как вчера, но напротив того, выискивал уже и все, что только могло служить и в извинение невесте моей во всем ее поведении против меня. И как великая ее молодость и неопытность казалась быть тому наиглавнейшею причиною, то и возобновлял я прежнюю свою надежду на время и умножение лет и не сумневался, что сии переделают наконец все и сделают ее ко мне и ласковейшею и приятнейшею.