Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков Том 2

Но к несчастию было таких мало, и только двое — а именно, моя только теща и слуга мой Аврам; а прочим как я ни указывал и как их ни старался уговаривать, чтоб они научились производить в себе чханье, но не мог никак иметь в том успеха. Все они не могли или не хотели никак научиться, а от того и принуждены были вытерпливать и переносить тогдашнюю жестокую болезнь, и в числе их и самая жена моя.

Сия занемогла у нас на самое вербное воскресенье, и как горячка была жестокая, то все мы, а особливо я и мать ее поражены были крайнею о том печалью. Одно только то подкрепляло нас и ободряло надеждою, что болезнь сия была хотя жестокая, по никто не умирал оною, но все вставали и выздоравливали от ней благополучно. А сие к неописанному нашему удовольствию воспоследовало тогда и с нею.

Я не могу и поныне позабыть того. как мне ее жаль было, и как много обрадовался я и какое удовольствие ощущал тогда, как ей несколько полегчало и когда похотелось ей есть груш моченых. Мы принуждены были посылать всюду и искать оных, и по счастию привезли к нам их из села Каверина, где были они отысканы: и она не успела их наесться, то и начала власно как оживать и от своей болезни освобождаться. Совсем тем вся святая неделя была у нас в сей год, по причине болезни жены моей, очень не весела, но мы рады были уже, что ей полегчало и миновала вся опасность, и сие услаждало уже сколько–нибудь наше бывшее до того огорчение.

Не успели мы сию невзгоду перенесть и болезни в доме моем с наступлением весны пресечься, и я только что начал приятностями обновившейся натуры веселиться, как получил вдруг из Москвы поразительное известие, что дядя мой Матвей Петрович очень болен, что нет никакой надежды к его выздоровлению, и что желает он прежде кончины своей меня еще видеть — что было тогда делать?… Я принужден был, оставя все, велеть запрягать лошадей и скакать в Москву, чтоб застать дядю живого. По счастию и удалось мне приехать еще благовременно, и застать его не только живым, но в состоянии еще говорить со мною.

Он лежал в доме шурина своего, Данилы Степановича Павлова, там где он и до того был, и приездом моим был так обрадован, что встретил меня текущими из глаз его последними радостными слезами.

«Помилует тебя Бог!» сказал он, простирая слабые руки свои для объятия меня, «что ты меня, старого человека, не оставил, и не отрекся при конце жизни моей сделать мне того удовольствия, чтоб тебя, друга моего, видеть и в последний раз с тобою проститься лично».

Я стал было на сие ему говорить, чтоб он так еще о своей жизни не отчаивался, но что еще не всей надежды мы лишены, и Бог может быть еще и помилует и его поднимет. Но он, пресекши речь мою, на сие сказал:

«Нет, мой друг, не для чего и вам и мне сею пустою надеждою льститься. Болезнь моя не такова, и я вижу и чувствую сам, что она окончает жизнь мою и меня разлучит уже на век с вами, друзьями моими. Слабость и изнеможение мое час от часу уже увеличивается, и я того и смотрю, как испущу дух мой».

Он и действительно был тогда уже очень слаб и таял как воск. Его еще до меня исповедали и причастили, и особоровали уже и маслом, и мы все видели, что жизнь его не могла уже продлиться долго; Он сам твердил то почти ежеминутно и мне говорил:

«Уже не уезжай мой друг отсюда, а подожди конца моего: он скоро будет. И тогда отвези труп мои в деревню и погреби его там, где покоятся прахи предков наших».

Я слушал слова сии с текущими из глаз ручьями слез горячих, и обещал ему охотно все то исполнить, чего он от меня требовал. Наконец как стал я его спрашивать, не вздумает ли он еще чего–нибудь приказать мне; то, вздохнув, сказал он мне:

— «Ничего больше, как только поручаю тебе, другу моему, обоих детей моих в родственную любовь, и прошу о неоставлении их. Будь им вместо отца, люби их и не оставляй во всех нуждах и делом и советами своими».

— Хорошо! — сказал я на сие: с моей стороны я готов сие делать, и вы в том не можете сомневаться; но стали б только они меня любить и советов моих слушать.

— «И, как того не делать! — сказал он. Они должны то делать и тебя, моего друга, любить и слушаться. Потом подозвал меньшего сына своего, который тогда был при нем, и взяв его за руку сказал: «слушай Гаврило! заклинаю тебя и брата твоего — скажи это ему, когда приедет и ты его увидишь — чтоб вы любили и почитали вот брата вашего и во всем его слушались. Дурного он вам не присоветует никогда и обид от него вам ожидать не можно: не такой он человек».

— Конечно, конечно, подхватил я: и в этом пункте можете вы, дядюшка, быть спокойными. Потом сказывал он мне, что жена его обещалась ему, не брать у них седьмой своей указной части, что и сама она, сидючи подле его, подтвердила мне мановением рук своих.

Я благодарил ее за сие и сам в себе подумал: «смешно бы и было если б ты и похотела сию часть взять себе, а не грешно б было и из своего имения уделить что–нибудь пасынкам своим. Племянники и наследники твои без того богаты и пребогаты!» Однако сего по скупому характеру ее и требовать было никак не можно.

На другой день моего приезда блеснул было маленький луч надежды, что дядя мой может быть еще оправится и встанет. Ему полегчало несколько и он попросил есть и, казалось, ел с довольным аппетитом. Сие побудило тотчас господ Павловых предложить, чтоб послать опять за лечившим его штаб–лекарем Генишем, и, как человек животолюбив, то невоспротивился тому и дядя. Одному мне только сего не хотелось, ибо я почитал его безнадежным и не думал, чтоб в состоянии уже было помочь ему какое–нибудь человеческое искусство. Однако, как мне не хотелось в том спорить и иттить против желания и самого дяди моего, к тому ж подумал я, чтоб несогласие мое не почли неблаговременною скупостию; то не воспротивился и я тому. И так тотчас отправлен был гонец за господином штаб–лекарем, которого хозяева почитали не инако как наравне с Иппократом, так много уверены они были о его искусстве; почему, не успели завидеть его входящего в двери, как бежали к нему на встречу и с радостию рассказывали о перемене, происшедшей с моим дядею, и просили приложить старание и употребить все искусство свое к подкреплению больного.

— «Карашо, карашо», сказал им на сие штаб–лекарь, и спешил осязать пульс у больного, который был так уже слаб, что с трудом его ощупать было можно. «О, карош! карош! возопил он: перемена добра. Нада скорей дать ему микстурка для подкрепленья натур. Пожалуйт бумаг и перо, мой тотчас напишит».

Бумага тотчас подана была и он, усевшись с важною осанкою, нахватал целую страницу и написав превеликий рецепт, сказал: «Ну вот! пошлит скорей в Варварска аптек: там только есть эта вещи».

В миг по приказанию его было исполнено и гонец в Варварскую аптеку отправлен; ибо кто смеет воспротивиться предписаниям докторским! Между тем покуда слуге отсчитывали деньги и его отправляли, господин штаб–лекарь восхотел и хозяевам и нам всем сделать одолжение и продолжить присутствие свое у нас еще на несколько минут времени, а при том и не потребовать выпить у хозяина рюмку водки и закусить оную сыром и другими подаваемыми ему вещами. Наконец, посидев несколько минут и рассказав по–своему о новостях городских, поднялся он ехать и, взяв без всякого отрицания всовываемый ему в руки полуимпериал, распрощался с нами и ушел. Но я не преминул, вышедши вслед за ним, спросить у него по–немецки, что он о больном думает, и попросить его, чтоб он сказал мне мнение свое откровенно.