Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3

Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим и уважаем был моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих именин, несмотря на всю опасность, съехалось ко мне таки–довольно гостив, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.

Был у меня почтенный старичок, дед жены моей, была тетка ее, с детьми своими, был друг мой г. Полонский с женою, был родственник мой Дмитрий Максимович Бакеев, был г. Ладыженский с женою, был г. Руднев и, наконец, наши деревенские соседи.

Угощение сие было тем для меня приятнейшим, что я не знал и въявь всем говорил, что не в последний ли раз их угощаю, и велит ли Бог кому дожить до сего дня в будущий год… Гости мои не только пробыли у меня до самого вечера, но все и ночевали, а некоторые не прежде, как на третий день, после обеда, от нас разъехались.

Таким образом пошел мне 34–й год от моего рождения, о котором я всего меньше тогда знал, проживу ли весь оный и не похитит ли меня чума на ряду с прочими.

Мы остались тогда по разъезде гостей в совершенном страхе и отчаянии, ибо услышали, что и кроме вышеупомянутых селений, оказалась чума и в других местах. Нам сказали, что зачумело уже и Тешилово, Шепилово, Коптево, другая Городня, Карцово, Шебачеево и некоторые другие, также очень близкие к нам селения.

О Злобине же сделалось известно, что и кроме умершей княжой племянницы, померли и все женщины, ходившие за нею и многие другие люди, и что жители сего селения всех зачумевших согнали в избу, в некотором отдалении от деревни, подле мельницы находившуюся, и там всех их для умирания заперли и что старичишка, негодяй поп наш, хоронил при церкви и там умиравших.

Все сие продолжалось до тех пор, пока все они перемерли, и как здоровые жители были так благоразумны, что помянутую избу потом сожгли со всем оставшим после умерших платьем, то тем самым и избавились от смерти и чума в селении их не распространилась далее.

О достальной половине сего месяца замечу я только то, что мы всю ее провели в величайшем от чумы страхе и опасении и никуда почти не ездили, кроме того, что съездили однажды в Калединку и там, у тетки, в первый раз гостили в ее новых хоромах, поспевших уже к сему времени и построенных по моему плану, и что 28 числа, у соседа моего, Матвея Никитича, умер сын его Степан, мальчик бывший уже по третьему году, который был в фамилии нашей важнее, нежели мы тогда воображали; да и можно ли было нам воображать, что он был последний в роде сего дома, и что с ним пресечется все мужеское поколение оного, и поместье сие перейдет в чужую и другую фамилию.

И самый ноябрь месяц провели мы таким же почти образом, сидючи наиболее дома и находясь в таком же почти страхе и опасении от чумы, а хотя кое–куда и ездили, но очень редко.

С яблоками своими, которых, как я упоминал, родилось в сей год много, не знал я что делать. О посылке их для продажи в Москву и помыслить было не можно. Если б покупали там и по рулю яблоко, так не можно б было на то отважиться.

А как деньги, а особливо медные всех прочих вещей были тогда опаснее, то для самого того не отваживались мы никак посылать их и по деревням для продажи. Дома же у нас никто не покупал. Итак, принуждены мы были сберегать их кое–как уже дома, а из слабых испытывали делать сидр, но успех в том имели невеликой.

Впрочем, как месяц сей был осенний и такой, в котором не было уже никаких садовых надворных работ, и принужден я был более сидеть в тепле и искать домашних упражнений: издавна же наилучшим упражнением в сие скучное время было у меня писание и сочинение чего–нибудь; — то и в сей год в особливости занимался я в сие время оным и успел написать много кой–чего в течении сего месяца. А именно, разохотившись писать в Общество Экономическое, заготовил я для отсылки туда целых три пьесы.

Первая была вообще «О садах и заведении оных», а особливо о посадке дерев. Другое было небольшое, «О истреблении костеря из пшеницы», а третье и знаменитейшее из всех, — о новом своем «хмелеводстве», с рисунками, которое вылилось так велико, что я принужден был разорвать его на трое. Кроме того, занимался я продолжением сочинения давно уже начатой второй части «Детской философии», и успел сию часть кончить и начать переписывать.

Всеми сими сочинениями занимался я обыкновенно только в утреннее время, вставая задолго до света и продолжая дело сие до обеда и покуда еще голоден, а после обеда занимался я более чтением исторических, экономических и духовных книг; а по вечерам опять либо писал, либо что–нибудь читывал, а особливо в те дни, когда случалось у нас бывать старичку, деду жены моей, для которого наилучшая была у нас забава, когда читывал я ему что–нибудь хорошенькое и полезное.

Кроме сего достопамятно, что и в течении сего месяца, по неотступной и несколько раз повторяемой просьбе господина Щербинина, принужден я был принять деревню его Якшино в свое смотрение и в оную, несмотря на всю опасность, ездить выбирать там приказчика и старосту и делать разные распоряжения.

Наконец, памятен мне сей месяц одним смешным и вкупе крайне досадным происшествием, случившимся в нашей фамилии.

Случилось сие в самую середину сего месяца, как, сидючи однажды под окном своим, увидел я бегущую к себе двором тещу брата моего Михаила Матвеевича, и по прибежании ко мне в кабинет, упавшую к моим ногам и на полу растянувшуюся.

Поразился я таковым явлением и, не зная чтоб это значило, поднимая, спрашивал ее о причине; но она только вопияла:

— «Помилуй, батюшка, защити бедную меня от зятя. Бестия, прибил моего слугу и меня самую со двора гонит!«…..

Удивился я сему случаю и тотчас догадавшись, что всему тому была причиною излишняя рюмка, выпитая моим братцем, а может быть и самою сею его малорослою тещею, до чего была она также, по подьяческой своей природе, охотница, побежал тотчас к нему, и нашел там превеличайшую сумятицу и ссору совершенную, не только братца своего начал всячески тазать и бранить, но и развел их, уведя боярынь к себе в дом и оставив его одного пьяного колобродить.

Наутрие, приходивши опять к нему, до того довел я его своими уговариваниями и даже просьбами, со слезами, о том, чтоб он употреблял менее горячих напитков, что он дал мне в том клятвенное обещание и пришел ко мне просить у тещи и жены своей прощения; что и преподало мне способ к прекращению между ими ссоры и к восстановлению в семействе их опять спокойствия.

Между тем в конце сего месяца обрадованы мы были до бесконечности известием, что в Москве поветрие начинало мало–помалу ослабевать и утихало уже приметным образом.

Нашлись также тогда везде списки о умерших в ней, во все летние месяцы, чумою, и по оным погубила она в месяце апреле 744, в мае — 857, в июне — 1099, в июле — 1708, в августе — 7268, в сентябре — 21401, в октябре — 17561. Всего по ноябрь месяц 50632 человека. А деревень, в одном Московском уезде, заразилось 216, умалчивая о прочих уездах и провинциях. А сколько народу померло в Москве в ноябре и всего всех везде, было нам неизвестно, а думать надобно, что чума в сей раз похитила у нас около ста тысяч человек, когда не более.