Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3

Я находил тут многие пропущенные вещи, о которых человеку молодому необходимо знать нужно, а сие и побудило меня приступить к другому роду истолкования. Я положил пересказать им на словах все нужнейшие вещи, что им о Боге, о свете и о человеке знать надобно, и пошел своим порядком. Сделанный опыт и мне и им полюбился. Я продолжал всякой день ввечеру им кое–что сказывать и сделал, так сказать, у себя маленькую аудиторию и слушателями моими были помянутые обе девушки и мой племянник.

Но как материи накопилось уже нарочито много, то, опасаясь, чтоб они не позабыли, вздумал я сделать для них небольшую книжку, расположенную вопросами и ответами, в которой бы все то означено и вкратце изъяснено было, что я им рассказывал.

Но не успел я сей труд начать, как по примеру нечаянных предприятий, начал он удаваться гораздо лучше, нежели я думал, и побудил меня приложить к сочинению сей книжки прилежнейшее старание и сделать из ней что–нибудь нужное и совершенное. Сию–то книжку, начатую около 15–го декабря 1722–го года, которую назвал я после «Кунсткаморамою душевною», продолжал я сочинять по утрам до света, как в праздное и тихое время и при начале сего года, и писал уже о устроении животных.

В–третьих, занимался я обучением помянутых девушек арифметике, которой долг и услугу хотел я им также оказать. Что касается до моего племянника, то он вместе с сыном г. Ладыженского, проживавшем также у меня, чертил геометрию.

Сии были главные мои занятия. Что касается до прочих начатых дел, то было их много. Во–первых, начато переписывание набело сочиненной недавно мною книги «О благополучии человеческом», о которой не за излишнее нахожу, как нечто в особенности достопамятное заметить, что при сочинении оной часто рождались сами собою в голове моей такие мысли, каких до того никак я не имел, и что нередко приводило самого меня в превеликое удивление. Впрочем книгу сию можно почесть плодом кенигсбергского учения моего философии крузнанской, которую и полагал я ей в основание; многое же писал из собственной своей опытности.

Во–вторых, начата была перепискою набело вторая часть моей «Детской философии». В–третьих учинено начало переводу, или паче сочинению второй части «Истории святой войны»; в–четвертых, еще некоторые другие мелочи.

Что касается до экономических моих трудов и сочинений по долгу звания моего, яко члена Экономического Общества, которые сочинения сделали имя мое во всем государстве известным и отчасти славным, то отправлено было в Петербург четыре сочинения, а именно: одно, содержащее в себе описание нашего хлебопашества; второе о истреблении костеря из пшеницы; третье о хмелеводстве, а четвертое, и недавно посланное, о употреблении навоза в степных местах. Но на все сии сочинения не было еще получено ответа.

Сии–то были обстоятельства наиглавнейшие, в которых застиг меня 1773 год. Теперь приступлю к описанию происшествий, случившихся в течение оного.

Первым примечания достойным происшествием почесть можно новое знакомство, начатое с домом генерал–майора Ивана Ивановича Раевского, живущего в Любиже. С сим человеком давно уже хотелось мне спознаться, по причине, что был он мне по деревням сосед; но мне как–то на поклон к нему ехать не хотелось, а ему и подавно не можно было, и дело зависело от того, что мы нигде не имели случая с ним свидеться, а при начале сего года оказался к тому наиудобнейший.

У господина Руднева родилась дочь Елизавета. Я крестил обыкновенно у него детей с госпожой Полонскою; но как ее не было, то звал он в кумы жену помянутого генерала, Прасковью Михайловну.

Итак, 3–го числа января крестил я у него с нею и познакомился. Видел также и ее мать, госпожу Кропотову, муж же ее находился в Петербурге. Они обошлись со Мною довольно хорошо и так, что я ласкался надеждою, что у нас с ними восстановится знакомство. Однако сего не воспоследовало: разные обстоятельства и отлучка от дому причиною тому были, что нам не удалось после и видеться, а муж ее и умер, со мною не видавшись.

В самое то ж время и поутру самого того ж числа случилось еще одно происшествие. Вдруг сказано было мне, что у меня в доме появились опять горячки, по–видимому прилипчивые, и что человек пять вдруг заболели и лежали оными. Сие меня неведомо как перетревожило, и тем наипаче, что все больные лежали в задней людской горнице и что занемогли некоторые и девки, живущие у нас в хоромах. Такое близкое соседство натурально привело меня в беспокойство превеликое.

Года за два перед сим терпели мы уже сие наказание, а несчастным моровым годом были и того более перепуганы, почему необходимость заставляла стараться как можно скорее употребить все предосторожности.

Итак, велел я того часа всех больных оттуда вывесть, очистить для них особую избу на скотном дворе и приставить к ним в надзиратели особого человека. Заднюю же горницу, где они лежали, велел я тотчас перестать топить и выморозить, чтоб переменился воздух и вышли все прилипчивые пары, а здоровых людей перевесть в другую избу, приказав притом накрепко всем, чтоб с больными не иметь сообщения и как можно их убегать. В хоромах же тотчас началось курение уксусом.

В наступивший после того день, равно как нарочно для умножения моей опасности от прилипчивых болезней, был и со мною особливый случай.

Не то ездивши к г. Руднему в открытых санях, не то от другого чего, однако заболела у меня голова, стал показываться жар и сильное и частое биение пульса. При опасении давничнем горячки трогало меня сие очень, а особливо в рассуждении появившихся в доме болезней.

Однако я недолго медлил, а тотчас приступил к новому моему предохранительному в таких случаях средству, которым я уже много раз себе помогал, а именно, сверяя бумажку и щекоча ею в носу, принужил себя чихнуть и повторил сие раза два. И мне удалось и в сей раз тем себе помочь; удары, произведенные чиханием во всей крови, в состоянии были остановить скорость ее движения и уменьшить чрез то начинающийся жар, а чрез то и боль головная уничтожилась.

Таким образом имел я вновь случай удостовериться в полезности сего, мною нечаянно примеченного, весьма полезного врачебного способа и сожалел вновь, что многие не хотят и не стараются приучить себя к такому принужденному чиханию.

Теперь надобно мне заметить одну учиненную мною около сего времени выдумку. Печь в моем кабинете была кирпичная и складенная фигурно и довольно хорошо. Я сначала белил ее все мелом на молоке и по нему расписывал сперва красным сандалом {Сандал — дерево из рода крушины, идет на краску.} раковинами и картушами {Картуш — виньетка.}, но как она замаралась, то выбелили ее около сего времени вновь, и мне вздумалось расписать ее разными красками и разбросанными по всей печи цветочками. Чрез сие получила она еще лучший вид; а в сие время нечаянно вздумалось мне полошить ее зубом, и я увидел, что сим средством можно и на всю ее навесть лоск и придать ей тем красы еще больше. Она стала как фарфоровая и так хороша, что не уступала почти кафленой {Кафленная — кафельная.}. Краски распускал я на обыкновенной камедной {Растительный клей.} воде.