Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

И вдруг, откуда ни возьмись, на крыльце съезжей взялся тот самый черный, что еще недавно на Ушайке рыбу большую ловил на диковинную наживку.

Этот черный к Ваське Мухосрану подскочил, да не дал ему штаны надеть, да вынул у себя из кармана черный цыганский глаз, да Ваське в заднее место, в самую дыру, вставил. И исчез черный злодей. А Васька задом к толпе стоит, а в заднем месте у него глаз черный крутится, то сюда зыркнет, то туда, а то и подмигнет. Казаки говорят:

— Васька, ты что чуешь?

Отвечает:

— Ей-богу, всех вас задним местом вижу!

Вот уж страх так страх! Казаки и говорят:

— Надень ты свои штаны поскорее, ради Христа, а то смотреть страшно!

Васька и надел штаны. И перепоясался.

Князь Осип изумленный, без шапки своей опоганенной, бормоча ругательства московские, залихватские, пошел к своим хоромам.

А казаки успокоиться не могут, виноватых надо найти, почему это черный какой-то по городу бродит? Уж не Оськин ли лазутчик?

Пошли к Оське окна бить, а черный уже — там, возле княжеских хором, как махнет правой рукой, так сплошь цыганские глаза под ноги казакам сыплются, а уж скользко, а уж противно! И не подойти к княжеской хоромине.

Ох, враг рода человеческого! Ох, мастер отводить глаза! Он же, наверно, и Григория Осиповича с ума свел в эти дни. Как он услышал тогда в соборе московский указ, так и запил. Никогда прежде он в таком загуле не бывал. Тут его врагов всех из тюрьмы выпускали, а он знай себе пьет. До того допился, что выбегал в курятник, хватал кур, подбрасывал во дворе вверх:

— Летите птички божии!

Потом он рубил сабелькой в доме своем лавки, ковры, выстрелил несколько раз из пищали в немецкую парсуну, причем поразил не только дьявола, но и коленопреклоненного монаха.

Приходил к нему отец духовный поп Борис, благо живет недалеко, пытался Борис его увещевать. Где там! Подал Григорий своему духовнику полную ендову хлебного, да заставил все вино выпить до дна, иначе, мол, зарублю насмерть!

В эти дни из Москвы пришла еще одна грамота, которая подтверждала прежнюю, за ослушание же обещали страшные кары. И Илья Микитич решился. Позвал Сабанского да прочих сторонников князя Осипа и велел им пойти арестовать Плещеева-Подреза.

Шли они с опаской великой, с пищалями, саблями, кистенями. А он-то еле мог языком шевелить. Наскочили, сбили с ног, связали.

— Вы кто? — кричал Григорий. — Вы черти с парсуны! Как я сразу не понял? Вы черти, и мы сейчас идем в ад, захватите мою тыквенную баклагу!..

Притащили его в тюрьму, а она была пуста, прежних узников всех выпустили.

Бросили Григория на пол. И один из казаков, который проходил мимо тюрьмы как раз тогда, рассказывал, что стражникам помогал запирать Григория Осиповича тот самый черный, который удил недавно на Ушайке рыбу.

И запер Григория этот нелюдь, а потом через тын сиганул, и у него, у черного, хвост был виден позади. И как колокол зазвонил в соборе, так черный этот нырнул в бассейн на соборной площади, только его и видели.

Бадубайка с Томасом передачу хозяину принесли.

Стражники корзину с едой и выпивкой взяли, а Григорию ничего не передали. Сами все съели и выпили.

Очнулся Григорий, голова с похмелья трещит. Тараканы шебуршат, темень, холодно, пахнет падалью. Тут и так тошно. И кричал, и стучал, тюремщики не отпирают. На двор выведут, подышать толком не дадут, и опять — под замок. Только через неделю еще одного человека в темницу посадили.

Купец. Торговал при помощи обманных гирь. Зашел купец, моргает: где тут лавка, где тут — что? Вдруг — страшный удар промеж ног. Что это?

Григорий его из меховой шубы вытряхнул, обыскал. Узелок развязал: шаньги! Мясные! Купчиха тюремщикам заплатила, чтоб узелок у мужа не отобрали. Оно и хорошо! Ест Григорий, зубами мнет, аж сок брызжет из шанег. Купец робко говорит:

— Мне-то оставь хоть одну?

А Григорий ему:

— Молчи, гад ползучий! Молчи, пока живой! Лучше скажи своей бабе, чтобы еще принесла, а то не жить тебе, понял? Я, ежели не наемся, так тебя самого сожру с потрохами. И скажи еще, пусть винца притащит.

Наевшись, он дал купцу еще плюху для острастки, улегся на мягкую шубу и уснул. Проснулся, опять принялся в двери ногами молотить и кричать:

— Знаю государево дело! Извет хочу заявить!

Тюремщики не отвечают. Когда на двор повели, опять заорал:

— Знаю государево дело!

Тюремщики затолкали его в нужник, а он и там орет:

— Государево дело!

А это уже издевательство. Сидит человек над ямой и кричит имя государя! Оскорбление! Тюремщики хотят его из нужника вытащить, не могут. Он одну плаху отодрал да стражника по голове так стукнул, что у того кровь из ушей хлынула.

— Караул! — вопит охрана.

Подмога подоспела. Бьют Григория, бьет и он. Носы хлюпают, из губ кровь идет. Кое-как вдесятером одного обратно в тюрьму затолкали. У Григория один глаз совсем заплыл, другой еще видит. Однако разглядел купчика, да так дал ему леща, так что тот зашелся весь. И сказал Григорий:

— Буду бить, пока не убью! В тюрьме сидеть, это тебе не людей обвешивать!

Трудно, братцы, жить в краю дальнем. Царь нас тут поставил, чтоб его вотчину дальнюю обживали. Кто сам притопал, кого пригнали. Кто-то сбежал из тюрьмы малой да в тюрьму большую.

Прежде чем пахать, надо пни из земли пихать. Лето в поле бьешься и вьешься, на зиму дров не напасешься. Только вполуха выспишься в ночку, ворог забрался под каждую кочку.

Сколько в Сибири до срока и времени в землю легло с наконечником в темени? Видишь, стоит на горе новый град, каждый на башенки глянуть рад. Строили стены, дома и дороги, все познобили и руки, и ноги.

Сделали толком все, что смогли, многие в землю навеки легли.

Казаки долго в своем кругу толковали о заключении Григория Осиповича в тюрьму. Собрали делегацию и отправили к Илье Микитичу.

Бунаков сидел перед окошком розовым, за ним были символы воеводской власти: лев вызолоченный и знамя. И красив был, и умен. И людей слушать умел. Вот и этих выслушал. Потом сказал:

— Главный изветчик на князя Осипа был кто? Он, Григорий. Из Москвы новые воеводы едут, разбираться будут. А вдруг Григорий сбежит? Главный изветчик? Что будет тогда? Тогда вся вина на нас с вами падет. Поняли?

Пошли казаки восвояси. Григорий Осипович хороший мужик, и Илья Микитич хороший мужик. Это дело без ведра вина и не разберешь. Пошли в кабак к Еремею. Васька Мухосран выпил вина ендову, утерся рукавом:

— Что Григорий мужик славный, кто же спорить будет? Ну а сбежит, так ему — ничего, а нам — все! А мы — чё? Мы — ничё!

А и он ведь небезгрешен. Не нашего ума дело, но пахотному мужику руку отрубил? Отрубил. Палача заколол. Туда ему и дорога, а все — смертоубийство. Семку отравил, а жёнку его повесил… Сама? Может, сама. Ну а что дьяк Патрикеев не сам себя на чепь посадил — так это точно. И не сам себя дьяк кнутом забил. Да вот хоть бы нашего кормильца-поильца Еремея взять. Кто дурака подговорил дом сжечь? А потом Гришка Еремею то, чем мужики с бабами роднятся, отстрелил. Фиска с тоски засохла.