Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

А Палашке — не до крика. Ей тоже лишнее людское внимание ни к чему. Плюнула вслед громиле, молча пожелала ему побыстрее сдохнуть от этих куличиков.

Ванька-Дерево пощупал куличи — теплые, аж слюной зашелся. Но его в воровской компании не раз били, и твердо вбили истину: добычу всю целиком волоки атаману, а уж он поделит. Не вздумай тайком отбавить, все равно узнают! Убить могут совсем. Ванька и побежал побыстрей, уж очень куличика отведать хотелось. Уже рассвело, новое утро наступило. И мужик на стреме [34] На стреме — на воровском карауле. издали его опознал, пропустил на пасеку. Дерево тотчас пошел в омшаник, к лазу.

Разбойники спали в двух подземных комнатах, третью теперь занимала Дарья. К ней никто не смел заходить, кроме атамана. Дерево посмотрел на постелю атамана — не спит! Чем скорей добычу атаману отдать, тем быстрее он её поделит, чем быстрей поделит, тем скорее кулича поешь. Дерево улыбнулся и сказал вполголоса:

— Атаман! Подарки беднякам я определил. А потом вот спер у купца одного с кухни куличи! Ох, и пахнут! Не пора ли всех будить да Пасху встречать?

— Ладно, покажи, что за куличи. Красивы! Хороший пекарь у купчины, истинный художник. Вот эти два самых красивых кулича я сейчас Палаше отнесу, а остальные ты сам дели как тебе вздумается.

— Себе-то, атаман, возьми один!

— Да нет, не надо, я сладкое сроду не ем. Душа не принимает.

— Ну тогда, конечно! — сказал Ванька-Дерево. — Тогда, значит, я поделю как сам знаю.

Алексей Мухин постучал и вошел к мнимой Палаше. А Дерево принялся уминать куличи. Надо всё доесть, пока остальные из города не вернулись. Уж я поделю, как знаю: это — мне, это — не вам, а вот это — мне лично. Он съел все куличи, и его потянуло в сон, все же всю ночь по городу проваландался.

Даша от куличей отказалась. Но когда Мухин ушел, откусила кусочек. Кулич таял во рту. Она поставила маленький, почти игрушечный самовар, подаренный ей Мухиным. Самоварчик вмешал всего пять стаканов воды, угля требовал горстку, закипал мгновенно, фырчал нежно. Китайский чай заварился так, что каждый лепесток расправился, распушился, аромат необычайный. Прихлебывая чай и откусывая вкусный кулич, Даша подумала: нынче светлый праздник Пасха, этот страшный Мухин уже дописал её портрет, она попросит, и он её отпустит домой, к маме. Ради светлого праздника, ради всего святого на свете.

Через две недели Еремей понес портрет Дарьюшки к купчихе Матрене Ивановне Рукавишниковой. Он не ждал для себя ничего плохого, наоборот. Его похвалят за помощь в поисках Даши. Может, найдется Даша, и в благодарность за всё её отдадут замуж за Еремея. Рукавишникова целовала портрет, падала на колени, простирала к Еремею руки, просила сказать, где же теперь Дашенька?

— Не знаю, где Дашенька, но полагаю, что находка мной сего портрета говорит о том, что она жива, нужно вам обратиться к властям, чтобы искали. Да, как Дашенька найдется, я думаю, вы, Матрена Ивановна, конечно, и меня не забудете.

— Не забуду, не забуду! Ох, надо идти в присутствие! Ох…

И в тот же день Еремея отправили в подвал, сковав руки и ноги. Он был этим возмущен чрезвычайно, вот она, благодарность людская! В подвал к Еремею явились Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий. С ними были два мрачных господина в кожаных фартуках и с клещами в руках. Щеголеватый Адам сказал:

— Помнится, братец, ты давно был замешан в делах неправедных. Тебя видели с беглым Горемиром. И еще — портрет. Теперь ты должен будешь рассказать всё, что знаешь, всю правду. Иначе вот эти молодцы начнут у тебя вырывать персты клещами. Так, рассказывай!

— Ваши благородия, господа хорошие! Если вы насчет портрета, то нашел я его в роще. На березе висел. Так искусно изображено, что я сначала подумал, что это стоит живая Дашенька Рукавишникова.

— Стоп! — прервал его Зиновий Иванов-третий. — Где эта роща и где эта самая береза, в каком месте?

— Да там же, на бугре за речкой Игуменкой, там еще три больших ручья в Ушайку впадают и пасеку какой-то карла-недомерок держит.

— А черную карету видел там? — стал магнетизировать его Адам.

— Да какая карета, ваше высокоблагородие! Я как Дашу увидел в лесу, так и обмер. Никаких карет не заметил, ни когда туда шел, ни когда обратно. Вообще ни души рядом не было. Я-то еще радовался: удобно портрет взять. Ну, взял, потащил. Повернул его краской к себе, а холстом наружу. Закоулками плутал. Никто и не заметил меня с этой ношей.

— Так-с! — сказал Иванов-третий. — Взял, в город припер, а почему же его Рукавишниковой сразу не отнес?

— Так ведь красота-то какая неописуемая, ваше высокоблагородие!

— Значит, присвоить чужое имущество возжелал.

— Так ведь полюбоваться хотелось! В лесу же нашел. Можно сказать, ничье имущество.

— Ладно! — подвел итог беседе Адам Кучевский. — Сейчас поедем в ту самую рощу, и ты покажешь ту самую березу, возьмем с собой портрет, и ты его повесишь на тот же сучок точно так, как он висел.

— Ошибиться могу.

— А ты не ошибайся, здоровее будешь.

Вскоре Еремей уже сидел в казенном тарантасе, рядом с Адамом Кучевским и Зиновием Ивановым-третим. За ними скакали казаки и ландмилицкие солдаты. Кавалькада вытянулась на целый квартал, везли зачем-то даже пушку. Они проехали по Монастырскому лугу и Заливной улице к мостику через Игуменку, затем дорога пошла в гору, называемую томичами попросту бугром. Возвышенность эта поросла пихтовыми, осиновыми и березовыми лесами и рощами. Были там небольшие озера, бежали малые реки, не имевшие имени, называвшиеся просто ручьями.

Тарантас подлетел к пасеке. Адам Кучевский подскочил к пасечнику и ударил его своей тонкой тростью по глазам:

— Говорить будешь?

Пасечник пинком скинул крышку с одного улья, с другого. Пчелы с гневным жужжанием набросились на приезжих. Дюжий казак перетянул карлика шашкой плашмя по лысине. Пасечник упал. Пчелы жалили казаков в глаза, нос и во все открытые солнцу места. Только и было слышно: «Твою мать!». Всадники вздымали лошадей на дыбы, но пчелы отлично доставали седоков и в таком положении. Кавалькада рассыпалась по роще. Вдруг один из казаков крикнул:

— Сюда! Человека нашел и картину!

Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий погнали тарантас по кочкам, так, что у бедолаги Еремея звенели кандалы на руках и ногах и стучали зубы.

— Нашел!

Сыщики, держа наготове пистоли, обошли полянку. К дереву был прикреплен портрет Дарьи Рукавишниковой — еще более прекрасный, чем первый. На земле около портрета валялись палитра, баночки с красками, кисти и два пустых штофа из-под водки. Положив голову на кочку, спал заросший волосами человек. Одет он был по-господски, от кармана сюртука свисала золотая цепь от часов. Пальцы незнакомца были в краске.