Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

— Говорили, малому князьцу Бадубаю на голову наделал. Как такое возможно?

— Бадубая допрашивал. Говорит, что все пьяны были, и он не упомнит ничего. Кто наделал, как.

— За этим Гришкой Плещеевым столько всего, что ему уже и башку рубить пора! — сказал сердито Осип Иванович.

— К нам, Осип Иванович, с Тобольского пишут, чтобы разобрали дело Левонтия Плещеева, нарымского ссыльного, который тамошнего воеводу обвинил во многих воровствах. Левонтий, как ты знаешь, Гришке дядей родным приходится. Так не отправить ли на время разбирательства сего дела Григория из Томского как родственника заявителя. Пошлем его в Кузнецкий к Афанасию Зубову?

— Что ж, придумал ты неплохо, — согласился Осип Иванович, — но в заручной челобитной на Гришку еще сказано, что он отбил от пашни жену и мужа Тельновых. Поп Ипат это подтверждает. Надо бы крестьян Тельновых возвратить в их слободу Верхнюю. А Гришка пущай едет ко всем чертям!..

Так решилась в то позднее осеннее время судьба Григория Плещеева-Подреза. Узнав о решении воевод, Григорий позвал Устьку в верхнюю светелку, чтобы пить вино. Он перебирал её волосы, к которым давно привык, а теперь словно увидел впервые.

— Эх, Устинья! Счастье с бессчастьем, что ведро с ненастьем. Как же можно нам расстаться? Меня в Кузнецкий ушлют, тебя с Семкой в слободу. А вот — флакончик. Дать Семке вина, и ты уже будешь не мужья жена. Ну что же ты? Нет розы без шипа, нет пчелы без жала. И нет любви без жертвы.

Устька дрожащими руками взяла флакончик с ядом. А через два дня призналась Григорию:

— Не смогла, я. В нужник яд высыпала. Я из-за тебя робеночка вытравила, а теперь еще Семку травить. Он-то в нашей любви виноват, что ли?

— Надо есть горькое, если хочешь сладкого. Да ладно, тогда до свиданьица…

Домом возле Ушайки Григорий оставил управлять Ваську-Томаса, вел бы учет вина, кое будет сижено, да покрепче вешал замки на погреба с бочонками. За домом в Нижнем посаде обещал доглядывать Девятка Халдеев с женой. Их двор был по соседству.

Из холопов Григория в Кузнецкой отправился только Бадубайка, но ехал он как бы сам по себе, ибо Григория везли казаки с письмом к воеводе Кузнецка.

Дорога была нелегкая, через многие горы и реки. Ехали казаки тайными каменистыми тропами, привалы делали в тихих безлюдных местах. Выставляли дозоры.

Возле перевоза через Тому видели на скалах рисунки давних неведомых людей. Охоту на лосей рисовали те люди. Погоню. Удирающие лоси и бегущие за ними с копьями и луками человечки.

Григорий думал о них, о человечках. Был тут лосиный водопой, они тут и охотились. Ни городов с башнями тогда не было, ни огненного боя. Спали в пещерах, как отшельники Петр и Максим. Холодные, голодные. Однако род продолжали, и дошел этот род до сих дней.

Ночью из реки высовывались белые руки русалок, их было видно при луне. И казаки крестились и молили Бога о прощении. А при порывах ветра слышалось жалобное завывание.

Чем дальше пробирались на юг, тем теплее становилось, тем меньше была заметна осень. Пошли холмы да увалы, иные горы дымились.

И настал день, когда на склоне горы увидели Кузнецкий город. Крепость каменную, тут не Томск, тут камня много, строить из дерева — резона нет. А за стенами крепости — все, как положено: воеводская хоромина, съезжая и тюремная избы. Церковь. Посады по склону горы, даже кладбище и то высоко на горе.

Воевода тамошний отнесся к Григорию строго. Прочел он письмо Осипа Ивановича Щербатого и сказал:

— У нас не заворуешь, жить будешь за приставом — Силантием Агеевым. Казаки тебя к нему сведут.

— Сам дойду, ноги есть и конь у меня добрый.

— Знаем, что ты не лыком шитый, да и мы не из рогожи шьем одежи, — сказал сердито Афанасий Иванович, — ты ссыльный, и слушай, чего тебе говорят.

— Ну, да, — сказал Григорий, — понятно, что в бане хозяином бывает веник. Ладно, пусть ведут на постой…

Идут, глядят. Ага! И тут — тыны двойные, много собак, караульные на башне, тоже люди неспокойно живут, в напряжении, как лук натянутый.

Пришли к Силантию на двор. Казачина здоровенный, хмурый. Женка его дородная, а зеленые глаза лукавы, улыбка такая ехидная. А еще с Силантием живут малолетний его сынок Петюшка да престарелый отец, известный всему городу герой — дед Иван. Когда он свое геройство совершил, сам не помнит, малым был, лет одиннадцати.

И было так. Сперва над Кузнецким днем звезда зажглась и вроде бы с ушами, как у зайца. А в центре звезды можно было разобрать как бы две сабли кривые, крест-накрест. А через день у одних хозяев родился двухголовый теленок, а у других гусь стал петь по-петушиному. Потом вместо ржи выросла неведомая трава, ее косишь, а она пищит: «Нищета-нищета!»

И вышло, что хлеб собрать не успели, горох не смолотили, репу не выкопали, а город обложили телесы. Да так, что и мыши не проскочить.

Есть уже нечего, болезни пошли. Стрелы с огнем летят, дома загораются. Телесы на последний приступ идут. Лестницы к стене приставили, тучи стрел пущают, а защитники города все убиты да ранены.

Ванятка на башню влез, к пушке приник, факелок поднес. Рявкнула пушка, да и в самую гущу проклятущих ядро ударило. Испугались нападавшие, с лестницы, как горох, посыпались, да на коней, да показали городу хвосты.

Вот что вышло. Так он стал героем. Если бы не он — Кузнецкий пал бы.

Что ж. С героем всегда приятнее. Бадубайку сперва приняли плохо, дескать — татар не держим. Григорий сказал:

— Что это вы, слуга ведь мой. Он мирной. Языки знает, на торг ехать или еще куда, с собой будете брать, вас никто не обманет.

Хоть и южная земля, но и там зима приходит ненадолго. Легли снега и в Кузнецком. В избе у Силантия Агеева поставец у печи, красный деревянный с железными держалками, в нем лучина горит, Агафья за прялкой сидит. Мужики уж вымылись, две соседки воду греют, готова будет, — стукнут в окно, Агафью позовут.

Силантий, Григорий да дед Иван хлебное вино пьют после бани. Доброе вино и не стоит ничего: Григорий с Бадубайкой сами его в той же Силантьевой баньке накануне высидели. Силантий опьянел, ругается:

— Ты, Григорий, за меня отдан. Днесь, опять кудой-то ходил без моего ведома. Ей-богу, свяжу, я твой пристав, я чё хочу, сделаю с тобой.

Бадубайке смешно, Григорий хмурится, а пьяной казак все больше строжится, он не простой казак, он десятник, его сам воевода в почете держит.

А на лавке, напротив Агафьи, сидит Петька махонькой, он сегодня — царь гороховой. Шаньги Агафья пекла да ватрушки, а в одну шанежку горошину запекла. Кому горошина в рот попадет — тот весь день царь, все его приказы выполняться должны. А на голову гороховому царю надевают корону бумажную, в одну руку дают скалку — скипетр, в другую — репу — державу.