Вениамин Колыхалов - Пурга

Знает краснодеревщик — сейчас лесник начнет давить штрафом. Давно тихеевских мужиков благословляет на порядок в лесном деле, просвещает о природе в избе-читальне. Политура скривил в едкой улыбке рот: мы вот тоже лес просвещаем — просветов в кедраче много стало. Районщик-уполномоченный разрешение на разбой дал: вали, сват, дерева на выбор. Ни хрена тайге не сделается. Самосевом новая вырастет.

Хрупает маховая пила. Щурит в яме косые глаза меньшой братан. Под ногами у него опилковая перина, сам осыпан кедровым пахучим пушком. Хруп-хруп… хруп-хруп…

Длиннее щель на бревне. Короче шнуровая отметина. Мало на лесопильне бочек, ружейной болванки, клепки. Зато разномерных досок — четыре штабеля. Злит и возмущает это Анисима Ивановича. Произносит вслух:

— Этак вы, стервецы, кедрач вырежете. Староверы пуще глаза берегли кормежные деревья. В редких случаях на поделки валили.

Знает лесник о заступничестве Мехового Угодника. Говорят: веник — царь в бане, в избе — прислужник. Так и он: царек в деревнях, на смолокуренных заводиках. В районе, области — прислужник чинухам.

Замолкла разгоряченная пила. Пальцы Политуры выпустили залосненную ручку. Совсем разогнуться не смогли: свело их судорогой ухватистого жима. Пильщик-верховщик не спешит опускаться на грешную землю, подходить к Бабинцеву. Ему на эстакаде хорошо — рыцарственно, грозно смотрится с возвышения. Отсюда двухметровая фигура лесника-проныры укорочена оптическим обманом — небольшая ужатость доставляла краснодеревщику удовольствие. Политура развязно помахал рукой, крикнул хрипливо:

— Лесному царю — привет!

Вместо ответного приветствия Анисим Иванович без тени иронии пророкотал:

— Вались в ноги, холоп, вымаливай прощение за вредительство лесу.

— Зря тебя, Иваныч, в цари произвел.

— Оплошал — поторопился. Буду на тебя особый указ писать. Ты сколько кедров повалил?

— Не считал… с арифметикой туго.

— Помогу тебе произвести учет пней. Бочек — кот наплакал. Заготовок для мебели — гора.

— Иваныч, уймись! «Катюшами» врага давим.

Из ямы выбрался тщедушный братень. Укорно покосился на лесника, принялся натирать разметочный шнур головешкой: на утоптанный снег полетела черная пыльца. Туго натянут повдоль бревна начерненную веревочку, приподнимут посередине, смачно хлопнут — отобьют для маховой пилы прямую черту. Строго будет следить за нею пильщик-верховщик, направляя правильный бег крупных зубьев.

Сбавив воинственный пыл, Политура спрыгнул на землю.

— Иваныч, ты наш гость. Пойдем до избушки. Утречком язык бычий сварили, поедим с горчичкой.

— Брезгую до отвращения.

— Чего так?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Бык у коров под хвостом лижет. Медом смажь — есть такой продукт не буду… Ты со своим тайным мебельным производством в ловушку угодил.

— В какую ловушку?

— Валишь кедры без разрешения. На сторону сбываешь комоды, буфеты.

— Так ведь упал-намоченный разрешил. Начальство все же.

Краснодеревщик нарочито развязно произнес ранг районного заступника.

— Твоего доброхота никто не уполномачивал распоряжаться государственным добром. Нынче за килограмм украденного зерна к ответу привлекают. Тут на многие тысячи рублей пиломатериалов. Воровство сильнее трясины засасывает. Украдешь иголку, потянет на нитку. Там и на тюрьме узелок завяжешь.

— Мы и так властями пужаные. Не добивай совсем. — Вдруг Политура гордо вскинул голову, нахально посмотрел на лесника. — Гляжу и думаю: смелый ты мужик. По тайге бандюги рыскают, ты один с ружьецом погуливаешь.

— Кстати, заметишь подозрительных людей — знать дай. Сюда могут пожаловать. Местечко выбрал тайное… Составлю акт на кедры, на пиловочник… Подпишешь, никуда не денешься. Законы у нас пока не обессилели.

Лыжня уводила лесника в обратный путь.

Хруп-хруп… хруп-хруп — долетали с лесопильни настырные звуки. Они просачивались меж стволов, прятались за валежником, ныряли в снежные завалы. Анисим Иванович медленно переставлял охотничьи лыжи, делился с деревьями и сугробами грустными мыслями:

— Все получается в жизни, как по закону природы: гнилой человек упал-намоченный — и тут сразу короеды завелись — разные приспособленцы-политуры… Ничего, тайга, мы найдем крепкоклювого дятла на жуков-древоточцев, ползунов-короедов…

Полдневное солнце воспламеняло снега, растекалось по броской зелени куполов. Вдоль лыжных продавлин красовались деревца-подростыши, прислушиваясь к зову доступных лучей.

Дед Аггей положил перед Панкратием лопнувшее полотно лучковой пилы, словно порванную тесемчатую ленточку.

— Косточки мои дюжат — сталь рвется.

— Не мылься — не пойду в кузню! — отрубил цыган. — Молот, артельчество руки отшибли.

Однако протянул к скамейке руку, взял полотно. Приставив порванные концы, прищурно поглядел на тонкий зазор.

Валерия хитро подмигнула из-за спины отца. Показала деду сложенные калачиком два пальца: мол, дай срок — все будет в порядке.

Повертев сияющую, истоньшенную полоску стали, ощупав пальцами, Панкратий изрек:

— Кости, говоришь, дюжат?

— Куда они денутся, Панкратушка? Если и лопнет какая костина, так из подаренных тобой кальсон не выпадет.

Хмыкнул кузнец, хлопнул полотном по ладони.

— Ладно… запаяю…

Вновь всплыли утомленные глаза госпитального хирурга. Зазвенело в ушах веселое изречение: «Тебя, солдат, легче в мартен на переплавку отправить…» Подумал печально: «Смерть скоро переплавит… эта печь жрет всех без разбору… Что дочке в наследство оставлю? Воронко, плетку, нож заголяшный…»

Неожиданно вспыхнул перед ним шумоватый огонь кузнечного горна. Замаячила наковальня. Запрыгал молот. Открыли и закрыли пасть расшатанные на скрепе длинные клещи. Панкратий схватил полотно, швырнул дочери телогрейку.

— Живо собирайся!

— Куда на ночь глядя?

— В мой цех.

Летела над дорогой «летучая мышь», билась светлыми крыльями по оседающим сугробам, избяным стенам и пряслам. Торопился кузнец, подскакивала хромая нога. Неужто завтра будет поздно распалить горн, отзвенеть по наковальне подсобным молоточком? Хромал кузнец в свой цех, просительно втолковывал Валерии:

— Что буду сейчас делать — все запоминай. Какой я жилец — сама видишь. Изба завалится. Воронко сдохнет. Руки при тебе будут до могилы. На ферме вонью дышишь. Постигнешь кузнечество — верный кусок хлеба.

— Сулишь не женское дело.

— Ты из любого мужика узел завяжешь. Молотобойца подберешь. Пока боронные зубья ковать будешь, подковы, гайки. Научу сращивать полотна.

— Ухайдакалась на деляне. Спать хочу.

— Еще слово — пристукну! Власть мою знаешь…

И раньше переступала Валерия порожек артельной кривостенной кузни. Качала чумазую ручку, оживляла еще более чумазые мехи: летела с них сажная осыпь, раздавалось утробное пфыканье. Под горушку древесных углей нагнетался воздух. Деловито, сосредоточенно надевал отец грубый, прорезиненный фартук: его прихватил с алтайской земли вместе с немногим скарбом, разрешенным на вывоз семье спецпереселенца. Снизу, исподтишка угли напитывались жгучей краснотой, переходящей в ослепительную белизну, словно под закопченным кожухом томилось угнетенное солнце, рвалось покинуть тесные пределы. В жар и ярь новоиспеченного солнца отец умащивал железную заготовку. Вытащенная раскаленная будущая подкова привораживала Валерию. Лихо отплясывал бойкий молоток, гнул и плющил металл на толсторогой наковальне.