Николай Зарубин - Надсада

Глянула на него супруга, как на полоумного, и заплакала навзрыд.

— Ой, люшеньки… — голосила. — Ой, совсем с ума сошел, старый… Да какой же он враг, Холюченко-то?..

— Холюченко, канешно, мелочь, но и он в той армии опричников.

— Не надо, милая моя, так убиваться, — успокаивала Татьяну бывшая здесь же супруга Данилы Евдокия, которая приехала сразу, как узнала о Санькиной смерти. — С горя это он, не понимает, что говорит.

— Все он, фашист, понимат, — упрямилась Татьяна. — Тока чтоб еще хуже мне было… Чтоб и меня в гроб вогнать… Положить рядом с сыночком, а он тута барином будет жить… Бабу себе приведет молоду-у-у-ю…

— Вас он любит, — уговаривала Татьяну Евдокия. — Вас одну и деток. И никто ему, кроме вас, не нужен.

— Любит он, как же, держи карман шире. Ведмедя черного матерого он любит — никого боле… А чтоб похмелить сынка-то, отвести от беды — на это его нет… Сколь приходил, сколь просил — тока я, тока я одна и похмеляла…

— И доопохмеляла, — не выдержал Степан. И прибавил непонятное: — Чтоб выстоять в начавшейся войне, трезвым надо быть на голову-то.

На этот раз внимательно посмотрела на деверя Евдокия, решилась спросить:

— О чем это вы, Степан Афанасьевич?

— Об том я, что чиновники со своими всякими перестройками и прочей ерундистикой войну начали против своего же народа.

— Для чего же?

— А чтоб поубавить народонаселение-то, поослабить да сдать какому-нибудь Рейгану. С потрохами сдать. Всю страну на распыл… К черту на рога… В тартарары…

— Да зачем же? С какой целью?

— А заживаться стали… На «жигулятах» ездить… Сильненькими себя почувствовали… Кому мы такие нужны! — почти выкрикивал Степан. — Ты, Дуся, глянь, че происходит: что ни год, то кака-нибудь затея. Что ни год, то кака-нибудь напасть. Что ни год, то людям все хуже и хуже. Обложили со всех сторон народ-то… Шагу ступить нельзя простому человеку, и то на милицанера наткнешься, то на чинушу какую, то на бумажку, в коей прописано, как тебе быть и как тебе жить. И все — учат, учат, учат. В какой-то Европейский дом тащат. Эт меня, фронтовика, тащат туды, где я уже был, но был, как по-бе-ди-тель, а не как мальчонка на побегушках. Мы, фронтовики, Дуся, када были солдатами, то хорошо понимали стратегию командиров. Ежели командиры были с головой и думали о солдатах, то и план разработают с толком, и людей поберегут, и сражение выиграют. Но попадались и такие, которым человек — все равно, что псина кака-нибудь. Гонют без всякого толку в самое пекло, положат без всякого проку, а наверх доложат так, будто тока они и есть самые лучшие стратеги. Боялись мы таких. Ждали от них всякой беды и уж тогда старались сами себя сохранить. Вот и сейчас пришли страной управлять таки командиры. А нас, Дуся, не обманешь, мы видим и понимам, что к чему. Да че я тебе говорю, ты сама побывала в том пекле…

Замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Спустя минуту добавил излюбленное:

— Вот то-то и оно, Дуся…

— Не простой вы человек, Степан Афанасьевич.

— Мы, Беловы, никада простыми не были…

И уже об обыденном:

— Данила-то када подъедет?

— Обещал с утра, часам к десяти.

— Чаю бы я выпил…

Евдокия пошла с ним на летнюю кухню, где сняла с плиты разогретый чайник, налила, поставила на стол пару тарелок, положила чего-то в них.

Налила и рюмку водки, подвинула.

— Выпейте, легче будет. Всю ночь не спали, умаялись душой…

Степан посмотрел на женщину долгим, все понимающим, взглядом, тихо спросил:

— Как тебе у нас, Дуся? Не было вить заделья поговорить. Тока на похоронах… Может, плохо?

— Хорошо мне, Степан Афанасьевич. Брат у вас хороший, надежный. Маялись мы поодиночке, много лет маялись, теперь вот отогреваемся.

— И добро.

«Тоже беловское словечко», — отметила Евдокия.

Евдокия за последние годы расцвела, словно наверстывала упущенное. Мягкости и округлости линий тела не прибавилось, скорей стала стройнее и моложавей. На щеках обозначился румянец, в глазах — блеск. Фигура выправилась, голову стала держать выше и оттого ступала увереннее, легче. Говорила по-прежнему тихо, не поднимая голоса, даже если была чем-то недовольна.

А чем ей быть недовольной? По приезде домой Данила съездил в райцентр, где пробыл три дня. Вернулся, и уже вместе поехали они смотреть дом, что приглядел Белов.

Дом оказался совсем новым, мало обжитым, с некоторыми недоделками — таким, каким хотел видеть его Данила и куда привезти хозяйку. Рассуждал же он так: начинать жить надо в новом дому, будто ты его и построил. Недоделки же были, по его мнению, как раз кстати: он сможет добавить то, что считал для себя нужным. Но главное то, что посчитает нужным хозяйка. И до наступления холодов они вместе с Дуней прожили в райцентре, где ее любимый мужчина доканчивал не доконченное прежним хозяином.

А когда на последний раз обелили стены, потолок, окрасили внутреннее убранство, вместе выбрали мебель, телевизор, холодильник, электрическую печь, сели, залюбовавшись проделанным возле печи кирпичной, какую Данила пожелал иметь в доме, а Евдокия не возражала, прикинув, как она будет готовить мужу еду, подавая на стол с пылу с жару, в радость и удовольствие.

Заказал сруб для бани, и к осени в укромном уголке в огороде примостилась небольшая, аккуратно сложенная банька, где стояла печь, имелось все потребное для парилки, мытья и переодевания. Банька же приспособлена была для стирки.

Данила все обустраивал с таким доглядом, чтобы хозяйке в доме было тепло, уютно и нетрудно управляться с хозяйством.

Соорудил и навес, куда по мере надобности можно поставить лошадь и где есть место для корма.

В довершение нанял буровую машину, и та пробурила достаточно глубокую скважину, откуда стали брать воду для внутренних нужд.

И еще сделал Данила одну нужную для обустройства своей семьи покупку — к осени во дворе стояли новенькие «жигули». А значит, потребовался и гараж: нанял строителей, которые в считаные недели сложили из гипсоблоков потребное помещение, благо прикопленных за многие годы денег хватало на все.

Сам он несколько похудел, посветлел лицом.

Данила и Евдокия по-прежнему не могли наглядеться друг на друга. Много разговаривали, многим делились, много хотели знать из того, что было у них в разлучные тридцать с лишком лет. И если бы кто посмотрел со стороны, то подумал, что этим уже немолодым людям в прошлые года не хватило времени для счастья быть рядом.

Молнией сверкнули в памяти прожитые вместе с Даней годы, и так же тихо добавила Евдокия:

— Хорошо мне. Хозяйка я и за мужем, как за каменной стеной.

— Добро, — сказал во второй раз Степан.

Чего ж не «добро»… На выселки Данила пригласил друга закадычного Евсеича. И с ним нашла общий язык Евдокия. Мылся, скоблился, прихорашивался, приодевался в купленное ею же.