Николай Зарубин - Надсада

Воробей приосанился, выпятил живот, показывая руками, каких женщин любила Раиса.

— Вот-вот, таких и будете изображать: ты, каких любила Раиса, Николай — своих.

— И — будем… Почему не быть?.. Бу-удем… Сынок-то у тебя, Афанасьич, — красавец, весь в тебя…

— В кого ж ему и быть-то, — усмехнулся Данила. — Ну ладно. Пойдем в дом.

Багаж перенесли в сенцы. Когда вошли в дом, Данила оглядел избу. На столе лежали листы бумаги, в стакане — карандаши, линейка, циркуль, рядом — пузырек с клеем. На тумбочке — раскрытая книга. Тут же на стене нечто вроде карты: на склеенных листах — ломаные линии, проведенные черным, синим, красным и зеленым карандашами.

Старик, приосанившись, ждал, что скажет Данила.

— Че эт у тебя тут, Евсеич?

— Карта твово промысловаго участка.

— Кака карта? Зачем?

— Для наглядности и в назидание.

— Кому в назидание?

— Потомкам.

— Каким потомкам? — не понимал Данила.

— А вот ему, Миколке. Опять же, внучатам… От… и — до…

— Гм…

Данила приблизился к карте, внимательно всмотрелся: очертания границ участка действительно соответствовали, хотя видно было, что линии проведены неумелой рукой. Вот синяя, извивающаяся — это ручей Айса, кедровники обозначены зеленым карандашом, а вот домик главной базы, там по путику — избушки. Все вроде бы на месте и со знанием дела.

«Что-то новенькое, — подумалось. — Уж не рехнулся ли старый?»

— Тебе тут, Евсеич, видать, делать нечего иль каку другу цель имешь? — спросил не без иронии.

— Имею, — еще больше приосанился Воробей.

— Каку ж?

— Научную.

— Каку-каку?.. Наукой, что ли, решил заняться? В твои года — самое время.

— Да уж, Афанасьич: фролу и фану родной мне земли постигаю. Фрола — эт то, что изнутри вод, к примеру. Фана — что поверх земли и выше — к верхушкам дерев. Дале уж небо, а еще дале — искупитель.

— Какой искупитель?

— Искупитель грехов наших — Иисус Христос.

— А-а-а… — протянул, не зная что сказать, Данила. — Во-от оно что. Ну, занимайся, доброе дело. Глядишь, в каки-нибудь академики выйдешь. В Ануфриеве-то академиков еще не было — ты будешь первым.

— Аче? И буду. Кадемик Иван Евсеич Воробьев!

— А-ка-де-мик. Академик, говорю.

— Во-во, кадемик. От… и — до…

— Ну бог с тобой. Пускай кадемик. Дуня тут постель чистую послала — тебе и Николаю. Матрац, подушку я тоже привез. Кровать одна, но я разговаривал со Степаном, он обещал дать лишнюю. Поэтому запрягай Гнедого и поезжай. А научная работа подождет — потом будешь в кадемики выходить. Мы же пока банькой займемся. Я тоже у вас заночую.

Пока топилась баня, Данила показывал сыну хозяйство, попутно делясь мыслями о давней происшедшей здесь трагедии.

— За много лет, что здесь прожил, я все передумал: и как подходили злодеи к выселкам, и как пытали, и как кончали одного за другим членов семейства деда. И как уходили.

— Ну а золото все-таки есть или же его нет и никогда не было?

— Есть, сынок. Позже я тебя свожу на ручей, покажу, что и как.

— Так Ануфрий не сказал убийцам о нем?

— Не сказал. Все равно бы убили — им свидетели были без надобности. К тому ж Фролка понимал, что оставь он Ануфрия в живых — достанет его Ануфрий, где бы тот ни был. Сильный человек был мой дед. Таежный. Промысловый. Правильный. И отец мой — твой дед Афанасий — был человек правильный. В таежных глухоманях другие-то не живали. Здесь надо работать, много работать, чтобы произвести себе потребное на пропитание, на обустройство, на содержание семейства. Надо понимать тайгу, знать пути миграции зверя, что из чего происходит и куды деватся.

— И ты знаешь?

— Знаю, сынок. Жалко только, что не могу передать тебе это знание, — иного ты замеса, по-иному живешь на свете, хотя кровь, конечно, никуда не денешь. Пробовал передать племяннику Володьке, но от того, востроглазого, всего можно ожидать.

— Почему?

— Жаден больно.

— Я, отец, доступными мне средствами постараюсь все это отразить, передать, запечатлеть. Вот ходим мы с тобой, смотрим, слушаю я тебя и уже вижу, в каком направлении мне работать. Словно вижу свои будущие картины.

— Добро, сынок. Я тебе подмогну, чем смогу. Чую я: грядут времена тяжелые, погубительные и для народа сибирского. Оставить всю эту благодать хотя б на твоих картинах — тож доброе дело. Пусть хоть знают потомки, без чего их оставили погубители.

— Откуда предчувствие-то?

— Еще мой отец Афанасий Ануфриевич говаривал, что када люди хотят обогатиться, они берут богатство поверхностное — то есть то, на которое не требуется большого труда. И ежели навалятся, то истребят что угодно. Был, сказывают, в наших краях такой зверь — бабр, и — нет его. Истребили. Был бобр, и его нет. Численность того же соболя там выше, где рачительные хозяева. Выбивают ведмедя, копытных. Вырубают кедровники. А что творится в лесосеках, ты видел? При нонешной технике выкосить тайгу можно в считаные года. И техника вить не стоит на месте, идет вперед. Скоро такие машины придумают, что и людей не потребуется для заготовок. Заберутся в самую глухомань. На горы Саянские полезут. А что дают тем, кто ведет заготовки? Посмотри на поселок Ануфриевский — нищета. На добре живут, на богатстве, а выйдет человек на пенсию и получат копейки. Поблизости от поселка уже одно былье. Народец пьет, в семьях — разлад. Молодежь или спиватся, или бежит из поселка. Да вот тебе пример — брат твой сродный Санька. Здоровый был, сильный парень, и — нет его. Сгиб не за грош. И он ли один? Что ни год — число могилок на Ануфриевском кладбище множится. У иной большой старинной деревни близко нет таких кладбищ по количеству могилок, как в Ануфриеве. Здесь люди не помирают, здесь люди — погибают.

— Что-то уж слишком мрачно…

— Не мрачно, а так, как есть. Я вить не просто хожу по тайге и зверя подкарауливаю — как бы лучше и больше убить. Я произвожу счет зверя и копытных, сравниваю по годам, вскрываю причины, по которым сокращаются популяции, прослеживаю миграцию, веду подкормку животных и птицы. Мой участок — участок идеальный, лучший на всю округу в сотни и сотни километров. А почему? Да потому, что у меня для зверя и копытных есть условия. У меня на участке целы кедровники — это первая пища для животного мира тайги. Есть даже такие кедровники, до которых не касалась рука человеческая. Вить доподлинно известно: ежели чего рука человеческая коснулась, то там и жди скорого погубления. Недаром сказано: что имем — не храним, потерявши — плачем. У меня ведь добра не убыват, скорей — прибыват. На мой таежный участок мигрируют зверь и копытные, потому что я никогда лишнюю веточку не сломлю зазря — пускай лучше сохатый ее обглодат. Тако отношение чувствует даже букашка — не только зверь. Но много ль таких, как я-то, хозяев? У нас вить ежели идет на промысел охотник, дак только с одной мыслью — как больше набить зверя. А что там уж говорить про браконьеров — это вопче злыдни. Нелюди. Враги и всему живому, и самим себе. А закон против них — бессилен. Нету против них такого закона, чтобы боялись наказания. Потому, думаю, придут таки времена, када человек заплачет по погубленному им же. Када не станет чем жить, чем дышать, на что любоваться, откуда брать. И перейдет на искусственное, а это — верная медленная смерть. Земля вить, Коля, она рождат тогда, когда ее любят и холят. Возросшее в пробирке никогда не даст здорового потомства. Счас вот стали выпадать кислотные дожди. Откуда взялись они? Да все оттуда же — от желания больше хапнуть. Понастроили заводов, а природу защитить от их вредных выбросов — не подумали, мол, тайга у нас большая, разнообразная растительностью и сама справится с напастью. А природа — заботу любит. Покой. Бери, но в меру, с толком, с умом и думай о восполнении. Эту вот истину никто понять не может: ни в государстве, ни в обычной человеческой среде.