Николай Зарубин - Надсада

— Вечно тебя куды-то несет, — не удержалась Татьяна. — Сидел бы дома. Люба вот с внучиком приедет. Ох-хо-хо-хо-о-о… Люшеньки…

В другой бы раз цыкнул на старую, теперь смолчал. Больше обычного топтался во дворе, что-то подправлял, переставлял, переносил, поднялся по лестнице на сеновал — скинул сена с таким расчетом, чтобы хватило давать скотине на все время их отсутствия.

Парень ему нравился: предупредительностью, расспросами о родителях, о войне. Внимательно вглядывался в старые фотографии. Особенно заинтересовался прибитой к дверям подковой, и разговорившийся Степан рассказал ее историю.

Когда пришел с фронта, некоторое время был возчиком на леддороге в лесосеке. Кубов двадцать строевого леса тащила всего одна лошадь-тяжеловоз. Такие лошади поставлены были в Присаянье во время войны откуда-то с запада. В обычных условиях подобную массу древесины ей никогда бы не потянуть, но дело как раз заключалось в том, что из лесосек к реке, откуда начинался сплав, проложены были специальные дороги, которые называли ледяными, или попросту — леддороги. Тянулись леддороги по склонам гор, по низменностям, но с непременным уклоном в сторону реки. И главное — надо было изначально стронуть обоз с места, а там только придерживай лошадь да смотри, чтобы хлысты не раскатились по дороге.

Трудное то было дело — сопровождать такой обоз. Не одна лошадь погибла, не одну человеческую жизнь унесли леддороги — изобретение чисто сибирское, присаянское, потому что доставить лес из горной местности по-иному было нельзя. Вот и придумали сибиряки эти самые ледяные дороги, по которым доставили во время войны миллионы кубометров отборного леса. Вся присаянская тайга была изрезана леддорогами, ставшими для нужд фронта своеобразными дорогами жизни.

Идет такой обоз и то на одну сторону накренится, то на другую, и кажется, вот-вот сорвется, наберет скорость, порвет в кровавые клочья, изомнет лошадиную стать и ты сам, оказавшийся впереди или где-нибудь сбоку, не успеешь отскочить по глубокому снегу: догонит какая лесина и ткнет по загривку. Скрип стоит, скрежет на всю лесную округу.

Но как привыкает человек к вою снарядов, к лязгу гусениц приближающихся вражеских танков, привыкает он и к тому скрипу и скрежету. И теряет бдительность. Ведь как замечал Степан на фронте, чаще люди гибли оттого, что теряли ощущение опасности — без всякого толку лезли вперед, высовывались, хотя это вовсе и не требовалось, перебегали с одного места на другое и тому подобное. И — погибали. Погибель их, может быть, и была оправдана, но только тем, что подавали пример другим — не бояться врага, вставать, когда, кажется, нет уже никакой возможности подняться и пойти навстречу смерти.

В военное время сие было оправдано, в мирное же — попросту глупость. Так и Степан потерял бдительность и не обратил внимания, что мерин его Фриц (тяжеловозам почему-то давали прозвища не очень ласковые) правой задней ногой вроде стал пробуксовывать.

На одном из склонов обоз пошел быстрее, чем требовалось, а тут и поворот. Фриц заржал, начал дергаться, и Степан понял: быть беде.

Увязая чуть ли не по пояс в снегу, попробовал обежать обоз, чтобы ухватиться за поводья лошади — подмочь мерину остановиться, — но обоз уже накренился, крепеж треснул, и первая высунувшаяся лесина ухнула Фрица по крупу, да так, что вышибла из упряжи. Куда улетел мерин, Степан не видел: осев на месте, уже ничего не соображая, видел, как обоз, сойдя с леддороги, пошел напрямик по крутому склону, и вот уже, разлетаясь, будто спички из коробка, хлысты рушили попадавшийся на пути тонкомер, пружинили о вековые лиственницы, зарываясь в снег, ложились у их корней и затихали. Гул стоял такой, будто в воздух поднялся полк бомбардировщиков, а по ним с земли палило с десяток зениток.

Времена в ту пору были строгие: за головотяпство, за причиненный вред, за, не дай бог, умышленное вредительство грозил срок. Но более всего приписывали, конечно, умышленное вредительство, ведь случалось, что лесорубы, порой сознательно, подводили под гибель какую-нибудь животину, чтобы хоть недели с две быть с мясом. Когда сходило с рук, а когда сажали застрельщиков.

Все или почти все в те годы работали более за страх, чем за совесть. Мало кто работал без страха, и оттого совесть как бы удваивалась — где еще можно найти примеры, чтобы в считаные лета наново ставились и обустраивались порушенные в каменную и древесную пыль города?..

Великую злобу в народе породила та ретивость разных уполномоченных, выплеснувшаяся, когда поослабли жесткость и жестокость в недоверие ко всякой требовательности со стороны начальства.

Говорят о живучести некоего закона подлости — если правда то, что он есть, то есть и закон противоположный, срабатывающий в пору, когда, кажется, все двери для тебя затворились, все ставни захлопнулись. Сработал такой и для Степана.

В переднем углу барака, где стоял затертый руками и локтями стол, уполномоченный производил дознание. Здесь же сидели начальник лесопункта и двое, неизвестно для чего прибывших из райцентра, мужчин. Не умея за себя постоять, Степан отмалчивался, и это воспринималось как осознание вины.

— Такой здоровый мужик — и не мог лошадь удержать, — напирал уполномоченный. — Дай такому в руки оглоблю, никому несдобровать. Что?.. Чешутся, небось, руки? Никому не позволено гробить народное добро. Не для того мы фашистскую гадину придавили в ее же логове. И таких, как ты, вредителей придавим.

Пригибался, водил перед своей рыжей физиономией указательным пальцем.

— Так, может, подковка слетела у лошадки?.. А?.. Григорий Николаич, проверить бы, поискать? — неназойливо гнул свою линию начальник лесопункта. — Белов мужик обстоятельный, фронтовик, орденоносец.

«Пропади вы все пропадом, — тоскливо думал между тем Степан. — И чего изгаляются?.. Делали бы лучше что-нибудь одно: или — в каталажку, или — отстали».

Его в конце концов услали, наказав никуда не отлучаться, и побрел он к поленнице дров, где толпились такие же, как и он, горемыки-заготовители.

— Счас водяру будут глушить, — сказал кто-то. — Федотыч с вечера завез ящик.

А через минут сорок, уже изрядно навеселе, вывалили дознаватели из барака всей честной компанией. Дергая, будто индюк головой, что должно было указывать на выправку бывшего фронтовика, уполномоченный поманил к себе пальцем Степана.

— Ну?.. Подковку-то успел подбросить? — изогнулся в ехидной позе. — Пойдем смотреть подковку-то… от сивого мерина.

И загоготал, довольный произнесенным каламбуром.

Подкова лежала так, будто ее действительно кто подбросил, — наружной потертой стороной кверху. Эта ее блестящая потертость как-то сразу вызвала доверие дознавателей, и никто из них не стал обсуждать, с ноги ли Фрицевой отпала или на самом деле кто подбросил к настывшему скособочившемуся у леддороги пню.