Станислав Вольский - Завоеватели

— Больно уж они дорожатся, — говорил один. — Дукат — шутка сказать! За один дукат наш падре [5] Падре — священник. меня сорок раз исповедует и причастит, и прощение мне будет такое же. Если по два раза в год исповедоваться, и то на двадцать лет одного дуката хватит. А я, может быть, и всего-то пять лет проживу.

— Да ведь индульгенция-то с печатями, понимаешь — с печатями! — возражал другой. — Наш-то падре, может быть, и наврет, скажет: «Отпускаю грехи», а на самом деле не отпустит. А тут с печатями — значит, без обмана.

Через толпу протискалась толстая купчиха в праздничном шелковом платье и кружевной косынке. Подойдя к отцу Бартоломео, она смиренно склонила голову и спросила:

— Скажите, отец Бартоломео, индульгенция все грехи отпускает?

— Все, дочь моя, — внушительно отвечал отец Бартоломео.

— И торговые?

— И торговые.

— И родительские?

— И родительские.

— И сыновние?

— И сыновние.

— Так уж дайте мне одну штуку. Только вы туда все семейство впишите: и мужа Хозе, и дочь Мерседес, и сына Хуана.

— За все семейство одного дуката мало. Неужели ты думаешь, дочь моя, что святой Петр за один дукат всю эту ораву впускать будет? Что он тебе — лакей, что ли? Давай два, меньше не возьму…

Купчиха подумала и протянула два дуката. Но монах медлил. Он долго рассматривал ее с ног до головы, что-то соображая, и наконец, отодвинув деньги, решительно сказал:

— Нет, не могу. С тебя три дуката взять — и то мало.

— Что же, я человека убила? Или дьяволу душу продала? — обиженно залепетала купчиха.

— Чревоугодие у тебя великое, вот что, — внушительно объяснил монах. — Уж очень ты много ешь, а с каждым куском в тебя по дьяволу лезет. Ты подумай, сколько их в тебя налезло за сорок-то лет! А перед райскими дверями ангелы должны их всех из тебя выгнать. Неужели ты думаешь, что за два дуката ангелы станут с ними возиться?

— А в тебя сколько дьяволов налезло, отец Бартоломео? Ты тоже не худенький, наверное не меньше меня, потянешь, — возмутилась купчиха.

— Я вкушаю во славу божию, а ты во славу брюха, — отрезал отец Бартоломео. — Ну, за три дуката согласна, что ли?

— Разорил, совсем разорил! — причитала купчиха, протягивая три дуката.

Отец Бартоломео начал было вписывать в индульгенцию имена, но потом остановился и спросил:

— А тебе что отпустить — только грехи прошлые или также и будущие?

— И будущие, обязательно и будущие, — заторопилась купчиха. — А то что же, три дуката заплатила, а потом всю жизнь и оглядывайся, как бы не нагрешить? — Впрочем, отец Бартоломео, будущие грехи отпустите только мне и мужу. А детям не надо, а то, пожалуй, чего доброго, ограбят или убьют. Времена-то, сами знаете, какие!

— За будущие грехи еще один дукат, — сказал отец Бартоломео.

— Пропала я, совсем пропала! — взвизгнула купчиха. — Ну, уж бери, отнимай последнее!

Отец Бартоломео взял четвертый дукат и уже протянул было индульгенцию, как вдруг что-то вспомнил и отдернул руку.

— Тебе с какой печатью — большой или малой? — спросил он строго.

Купчиха смотрела на него, ничего не понимая.

— С малой печатью пускают только за райскую ограду, а с большой — в райский сад. За большую печать еще три реала, — объяснил отец Бартоломео.

Купчиха уже не могла больше ничего говорить, а, только обливалась потом и тяжко вздыхала. Наконец, подумав с минуту, вынула из кармана три реала и подала монаху. Отец Бартоломео прицепил к индульгенции большую восковую печать и отдал грамоту заказчице.

Положив индульгенцию за пазуху, купчиха отступила на два шага и закричала на весь базар:

— Грабитель, мошенник, христопродавец! Чтоб у тебя руки отсохли, чтоб ноги у тебя отняло, чтоб печенка у тебя сгнила, чтоб тебя повесили башкой вниз, окаянный! И ничего ты мне теперь не сделаешь! Грехи-то у меня все отпущены — и прошлые и будущие. Вот проткну тебе вилами брюхо, и ничего мне на том свете не будет!

Неизвестно, сколько времени ругалась бы купчиха и сколько времени отругивался бы отец Бартоломео, если бы на площади не началась вдруг суматоха. Между рядами телег скакал на муле какой-то крестьянин. Он нещадно колотил животное пятками и кричал:

— Едут! Едут!

— Кто едет-то? Кто едет? — спрашивали испуганные голоса.

— Граф, граф! — кричал крестьянин. — Дорогу, дорогу!

Разъяснений не требовалось. При одном слове «граф» всякий сразу понял, в чем дело. Граф Рибас жил недалеко от Трухильо. Получив в наследство замок и дюжины четыре крепостных, граф решил приумножить свое состояние: нанял с полсотни молодцов, вооружил их и разъезжал по округе, дочиста обирая всех, у кого было что отобрать. Иногда он уезжал за десятки миль и нападал на купеческие караваны, а если удавалось застать врасплох какой-нибудь маленький городишко, граф со своим отрядом врывался в него и грабил лавки и дома зажиточных людей.

— Запирайте ворота, запирайте ворота! — раздавались отовсюду крики.

Альгвасилы бросились к воротам. Торговцы поспешно уносили товары из ларьков. Бочку, на которой стоял тощий монашек, в суматохе опрокинули и вышибли из нее дно.

Отец Бартоломео остался на месте, растерянно переглядываясь со своим товарищем и крепко зажав в руке пачку индульгенций и кожаный кошель с деньгами. Скрыться было некуда: церковь, трактир, городская ратуша — все было забито народом. А чтоб дойти до дома какого-нибудь знатного сеньора, пришлось бы продираться сквозь толпу нищих и карманников. После этого у отца Бартоломео, наверное, не осталось бы ни одного реала и ни одной индульгенции.

Тощий монашек глазами показал на бочку:

— Полезайте, отец Бартоломео! Вы вперед, а я за вами.

Отец Бартоломео не заставил себя просить. Он сунул подмышку пачку с индульгенциями, зажал в зубах кошель с деньгами и, встав на четвереньки, пополз. Но он сейчас же застрял: бочка не вмещала его тучного тела.

— Скорее, дон Бартоломео, скорее! — торопил монашек.

Отец Бартоломео отдувался, пыхтел, скреб ногтями по дубовым дощечкам, но вперед не двигался. Тощий монашек не растерялся: упершись ногами в камень, он стал толкать грузную тушу доминиканца. Наконец дон Бартоломео стукнулся головой о верхнее дно бочки и изо всех сил закрякал, давая понять, что дальше двигаться некуда. Вслед за ним влез в бочку и тощий монашек, втянул ноги и прикрыл отверстие валявшимся тут же днищем.

А в это время на площади спешно готовились к обороне. Из городской ратуши кое-как протискался на крыльцо алькальд [6] Алькальд — выборный и утвержденный правительством старшина общины, выполняющий судебные функции. путаясь в длинной мантии, он кричал:

— Бегите за доном Гонзало Пизарро! Собирайте кабальеро! Бейте в набат! Булочники, медники, оружейники, торговцы — все к оружию!