Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 17

Джослайн с тоской посмотрел на священника, как бы умоляя его заступиться, но едва тот собрался заговорить, как в прихожей послышался жалобный вой: у двери царапалась собака и просилась в комнату.

— Ас чего бы это Бевис завыл? — спросил старый баронет. — Можно подумать, что сегодня первое апреля и все у нас с ума посходили.

Те же звуки отвлекли Альберта и Карла от их конфиденциальной беседы. Альберт побежал к входной двери, чтобы самому выяснить причину шума.

— Это не тревога, — сказал старый баронет, обращаясь к Кернегаю, — в таких случаях лай бывает отрывистый, резкий и злобный. Говорят, такой протяжный вой предвещает несчастье. Именно так дед Бевиса выл целую ночь, когда умер мой бедный отец. Если это предзнаменование, то дай бог, чтобы оно относилось к бесполезным старикам, а не к молодым, не к тем, кто еще может послужить королю и отечеству!

Бевис шмыгнул мимо полковника Ли, который стоял у входной двери, прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь; пес прошел в комнату, он держал что-то в зубах; вид у него был такой, какой бывает у собаки, когда она уверена, что делает важное дело. Бевис шел, опустив свой длинный хвост, понурив голову, свесив уши, с величественным, но меланхолическим видом боевого коня на похоронах хозяина. Так он прошел через всю комнату прямо к Джослайну, смотревшему на него с удивлением, издал короткий жалобный вой и положил к его ногам предмет, который он принес в зубах. Джослайн нагнулся и поднял с пола мужскую перчатку, такую, какую носят солдаты, — старинную латную рукавицу с накладками из толстой кожи, доходящую почти до локтя и предохраняющую руку от ударов меча. Перчатка сама по себе не представляла ничего необычного, но Джослайн, едва взглянув, выронил ее из рук, отшатнулся, застонал и чуть не свалился на пол.

— Проклятый трус! Болван! — воскликнул баронет, подняв перчатку и рассматривая ее. — Тебя надо послать обратно в школу и пороть, пока из тебя не выйдет вся твоя трусливая кровь! Разве ты не видишь, низкий трус, что это перчатка, да еще совсем грязная? Стой-ка, здесь метка… Джозеф Томкинс?.. Да ведь это круглоголовый мошенник… Не случилось бы с ним какого-нибудь несчастья… Это не грязь на коже, а кровь… Может быть, Бевис укусил этого молодца, хотя пес, кажется, любил его… А может быть, его олень ранил… Пошел, Джослайн, беги и найди его… Потруби в рог.

— Не могу… — проговорил Джослайн, — разве что…

Он опять с мольбой взглянул на доктора Рочклифа, который понял, что егеря надо поскорее успокоить, так как услуги его сейчас крайне необходимы.

— Возьми лопату и заступ, — шепнул он ему, — да потайной фонарь, мы встретимся с тобой в чаще.

Джослайн вышел из комнаты, а доктор, прежде чем последовать за ним, в нескольких словах объяснился с полковником Ли. Сам он совсем не упал духом от этих событий; настроение у него даже поднялось, как у человека, который, словно рыба в воде, чувствует себя среди заговоров и опасностей.

— С тех пор как вы уехали, здесь у нас такое творится! — сказал он. — Томкинс пристал к этой девушке, Фиби, повздорил с Джослайном и теперь лежит убитый в чаще, недалеко от источника Розамунды. Мне с Джослайном нужно пойти похоронить его; я не говорю уже о том, что кто-нибудь может наткнуться на тело и поднять шум, но этот малый Джослайн ни на что не будет годен, пока убитый Томкинс не окажется в земле. Хотя наш егерь и от важен, как лев, у него есть своя слабая струна: он больше боится мертвого тела, чем живого человека, Когда вы предполагаете завтра выехать?

— На рассвете или даже раньше, — ответил полковник Ли. — Но мы еще увидимся. Корабль у нас есть. В нескольких местах я подготовил перекладные; мы отплываем от побережья в Сассексе, а в *** я должен получить письмо, которое точно укажет мне место стоянки судна.

— Почему бы вам не выехать сейчас же? — спросил доктор.

— Лошади не вынесут, — возразил Альберт, — они сегодня много проскакали.

— Ну, до свидания, — сказал Рочклиф, — мне нужно заняться своим делом. Идите же на покой, отдохните, а па рассвете принимайтесь и вы за свое… Спрятать тело убитого и в ту же ночь отправить короля, избавить его от опасности и плена — такие два дела вряд ли могут выпасть на долю кому-нибудь, кроме меня; однако не следует, когда надеваешь доспехи, хвалиться так, будто уже снимаешь их после победы.

С этими словами он вышел из комнаты, завернулся в плащ и направился к чаще.

Погода была сырая, но подмораживало. Клочья тумана висели над низинами; однако ночь, если Припять во внимание, что туман скрывал луну и звезды, была не очень темная. И все же доктор Рочклиф не мог разглядеть лесничего, пока не кашлянул раза два, а Джослайн ответил на этот сигнал, направив на него луч света из своего потайного фонаря. Священник пошел по направлению этого луча и отыскал Джослайна, который стоял, прислонившись к каменному столбу, прежде подпиравшему разрушенную ныне террасу. В руках у пего были лом и лопата, а через плечо переброшена оленья шкура.

— На что тебе эта шкура, Джослайн, — спросил доктор Рочклиф, — зачем ты тащишь ее с собой, когда идешь на такое дело?

— Да видите ли, доктор, — ответил Джослайн, — уж лучше я вам все расскажу. Мы с ним… с ним… вы знаете, о ком я говорю… много лет назад поссорились из-за этого оленя. Раньше-то мы были добрыми друзьями, и мой хозяин иной раз позволял Филипу помогать мне по службе, хоть я и знал, что Филип Хейзелдин, случалось, занимался браконьерством. Оленей в то время воровали очень смело, это было перед самой войной, и люди совсем распустились. Случилось так, что однажды в заповеднике я увидел двух молодцов; лица вымазаны сажей, рубашки надеты поверх всего остального; они несли нашего лучшего оленя… другого такого не было в парке. Я тут же налетел на них — один убежал, а второго я поймал, и кто же это оказался, как не верный Фил Хейзелдин? Ну что ж, не знаю, хорошо ли я поступил или плохо, но он был мой старый друг и собутыльник, и я взял с него слово, что больше он этого делать не будет; он помог мне повесить оленя на дерево, а я отправился за лошадью, чтобы свезти тушу в замок и рассказать всю историю баронету, только не называть имени Фила. Но негодяи оказались хитрее меня: они освежевали оленя, распластали, разрезали на четыре части и унесли, оставили только шкуру и рога и написали такой стишок:

Тут я понял, что это опять бесшабашная проделка, а Фил любил вытворять их со всеми парнями в округе. Но я так озлился, что отдал шкуру дубильщику, велел ее выделать и растянуть и поклялся, что она послужит саваном или ему, или мне. Потом я не раз каялся, что сгоряча принес такой обет, но теперь, доктор, видите, как получилось: я-то забыл свою клятву, а дьявол помнил.