Александр Барышников - Клад Соловья-Разбойника

— За что такая милость? — спросил Петрило и оглядел незнакомые лица.

— Прости, воевода, — парень снова поклонился, — но не могу я спокойно смотреть на тех, кто тощее меня. Ушкуйники захохотали, и Петрило готов был нахмуриться.

— Не слушай его, воевода? — крикнул тоненьким голосом шустрый мужичок в ловко зашитых сапогах. — Не зря его Помелом кличут.

Хлеб-соль тебе, не побрезгуй!

Чужая беззаботность обогрела скорбное сердце, Петрило улыбнулся и сел к костру. А Помело уже тащил из котла немалый кус вареной дичины.

— О людях своих не печалься, — тоненько заговорил щустрый ушкуйник.

— Все будут сыты-довольны. Мало ли чего на волховском мосту случается, а здесь, в стране чужой-далекой, мы землякам всегда рады.

Вот так бы и в Новгороде, думал Петрило, кусая мясо, жить одним костром, одним котлом. Да хозяин его, Дмитр Мирошкинич, разве допустит этого?..

— А правда ли, воевода, — спросил неугомонный Помело, — что вы за биарским золотом ходили?

— Да уймись ты! — рыкнул здоровенный детина, сидевший рядом с Петрилой. — Пригласил гостя, так дай поесть спокойно.

Он замахнулся широкой ладонью, словно собираясь отшлепать шаловливое чадо, и в лучах заходящего солнца блеснул в глаза Петриле приметный камешек на узком золотом ободке. Не помня себя, Петрило перехватил на лету руку соседа своего, зорко вгляделся в колечко на толстом корявом мизинце.

— Откуда это? — спросил взволнованно.

— Долгая притча, — прогудел детина, высвобождая руку. — Ты, воевода, кушай, Помела не слушай, его слушать — только сердце рушить.

Но Петриле было уже не до еды. Поднявшись на ноги, он поблагодарил за хлеб-соль и сделал шаг в сторону от костра. Шустрый мужичок толкнул в бок носатого Помела.

— Ну вот, — сказал огорченно жиденьким голоском, — речью своей мимосмысленной смутил воеводу, ему и кус в горло нейдет:

— Как звать тебя, воин? — спросил Петрило детину с колечком.

— Кистенем кличут, — отвечал тот.

— Ты, Кистень, проводи меня, — попросил Петрило. — Потолковать надобно.

Когда отошли подальше, повторил снова:

— Откуда у тебя колечко это?

Кистень неспешно рассказал о давнем ночном происшествии, когда отбил он у неведомых татей чужую женку с малыми чадами.

— Да так ли было все? — допытывался Петрило.

— Истинно так, — подтвердил ушкуйник.

Петрило помолчал, все еще сомневаясь, веря и не веря в происшедшее тогда, на ночной новгородской улице, и происходящее сейчас, на этом чужом берегу за много верст от дома. Но вот он, перстенек, который сам же и дарил еще до свадьбы, с другим не спутаешь. А в бесхитростных глазах Кистеня не отыскивается даже самой крохотной лукавинки, да и какая ему корысть лгать-обманывать? Истинно так!

— Дай, воин, обнять тебя. — растроганно сказал Петрило. — Ведь женку мою, Варвару Калиновну, с чадами нашими, оборонил ты от злой доли:

— Во она как! — изумился ушкуйник, неловко высвобождаясь из петриловых объятий, и разом угас в душе его слабый, глубоко упрятанный огонек надежды: надежды на что? а кто ж это знает, кто ведает:

— Коли так, — молвил Кистень осевшим голосом, — возьми перстенек, тебе он более надобен.

— Нет, нет? — горячо возразил Петрило. — Прими его, но не в уплату за труды твои, а в знак благодарности. В теперешнем моем положении мне нечем заплатить, но знай — отныне я должник твой.

— Да ладно, — отмахнулся Кистень. Сердечно попрощавшись, Петрило побрел к своим ватажникам, Слава тебе, Господи, думал он, и неподъемный камень, давивший на сердце все это время, рушился и осыпался, скомканная душа расправлялась и наполнялась cветом, тихой радостью и новыми надеждами. Хитро ты, жизнь, устроена — одной рукой губишь, другой голубишь, сама в яму толкаешь, сама соломы подстилаешь: Хотя соломы той не так уж богато, а от толчков да затрещин только успевай утираться, Вспомнил Петрило старого Невзора, щербатьй рот его, извергающий словеса разящие, сощуренные глаза, наполненные обидным презрением. А что Невзор? Не вожжа рвет губу лошадиную — возница безжалостный:

Вспомнил Петрило разговор с Дмитром Мирошкиничем, масляные глаза его, участие и сочувствие к делам слуги своего, льстивые вопрошания о здравии женки и малых чад. Как приятно было слушать эти речи, и думать не думал отрок боярский, что ласковый хозяин змеем ползучим струится и доверчивую душу, ищет местечко самое ранимое, чтоб ужалить побольнее. Светобор, враг непримиримый, пожалел дважды, а боярин-благодетель: Как служить, как верить, как жить после этого?

— Дедушка? Дедушка? — закричала девочка, вбежав в дом Доброслава. — Я тебе ягод набрала? Ох, и слад…

Она осеклась и остановилась на бегу, увидев сидящего в переднем углу незнакомого человека. Моргнув глазенками, перевела обеспокоенный взгляд на Доброслава.

— Не пугайся, солнышко, — ласково сказал старик. — Это гость наш, дядя Невзор.

Девочка улыбнулась, поклонилась гостю и поставила на стол туесок с земляникой.

— Спасибо, Жданка. — Доброслав легонько обнял девочку, другой рукой погладил пушистые волосы. — Устала, небось, по лесу гуляючи? Ступай, отдохни, а мы тут ягод твоих отведаем.

Жданка доверчиво потерлась лицом о его бороду и выпорхнула за порог.

— Ласкова внучка твоя, — с одобрением и скрытой завистью сказал Невзор.

— Не внучка, — Доброслав вздохнул. — Сирота пришлая, из-под Муром-града.

— Как же на Пышме-реке оказалась? — удивился Невзор.

— Родителей булгары убили, ее с меньшим братом в полон забрали, по дороге он из лодки выпрыгнул и утонул в реке. А Жданку увезли в Булгар, где и продали на Ага-Базаре богатому калмезу. Калмез привез ее сюда, в Куакар, она в первый же день сбежала. Добралась до нашего селения, а тут и погоня подоспела. Пришлось мне ее отстаивать — выкупил я Жданку у того калмеза…

Доброслав помолчал, вспоминая недавнее прошлое.

— Поначалу всего боялась, плакала целыми ночами — лиха-то хлебнула не по годам. Вылечил я ее травами, кореньями, а больше лаской да приветом. Теперь получше стало, прижилась, пригрелась, успокоилась.

Да и мне веселей — девчонка ласковая, умная, работящая, к тому же землячка моя…

— Так ты родом из-под Мурома? — опять удивился Невзор.

— Оттуда, — подтвердил старик, — из лесов тамошних, из самой глухомани.

— Что ж не пожилось на родине? — спросил новгородец.

— Это ты у слуг христовых спроси, — ответил Доброслав, посуровев и потемнев лицом. — Вера моя им не понравилась, Богомилово капище, возле которого вырос я и где с годами заместил отца моего, поперек горла встало. Великий-то князь Андрей Боголюбский, крепко возлюбивший бога грецкого, суров был к исконной славянской вере. И пока стояло Богомилово, не было покоя в Боголюбове. Вот и пришли ратью великой, селение общинное дожгли, капище разорили, людишек наших, вставших на защиту его, посекли, как капусту по осени.