Альберто Васкес-Фигероа - Силач

— Она? Ничем, — пожал плечами монах. — Абсолютно ничем.

— Ну и в чем же дело?

— Имейте в виду, что, если Инквизиция признает ее виновной в колдовстве и осудит, всё ее имущество, как и имущество ее близких и дальних родственников, в том числе и ваше, перейдет в собственность церкви.

Видимо, дело приняло для виконта совершенно неожиданный оборот, поскольку лицо его вдруг побледнело, а рука со стаканом едва заметно дрогнула.

— Но это невозможно! — воскликнул он в замешательстве.

— Тем не менее, это так.

— Но я столько лет даже не видел ее!

— Но в глазах церкви вы по-прежнему остаетесь ее супругом, а по закону все имущество супругов, детей, родителей, сестер или братьев лиц, обвиненных в колдовстве, должно быть возвращено церкви или государству.

— Но это же несправедливо!

— Таков закон.

— Несправедливый закон.

— Никакой закон по определению не может быть несправедливым, ибо любой закон уже сам по себе является опорой справедливости, — глумливо ухмыльнулся брат Бернардино де Сигуэнса и добавил: — Возможно, не вполне справедлива сама система, диктующая подобные законы, но по этому поводу следует обратиться к вашему кузену, королю.

В эту минуту капитан де Луна наконец понял — как понимали до него многие другие, порой слишком поздно — что этот вонючий, шелудивый, шмыгающий носом и на первый взгляд совершенно ничтожный монашек на самом деле — опаснейший сукин сын, выжидающий, словно паук в паутине, когда ничего не подозревающая жертва попадет в сети, расставленные им для нее с безграничным терпением и мастерством.

Поэтому он лишь крепче вцепился в стол, как утопающий хватается за соломинку, и воскликнул:

— Я не желаю иметь ничего общего с этой проклятой ведьмой, которая ухитряется пакостить мне даже из могилы! — прорычал он. — Ненавижу ее! О, как же я ее ненавижу!

— Лучше придержите язык, — ответил монах. — Не забывайте, что вы говорите с дознавателем по этому досадному делу.

— Я прекрасно понимаю, с кем разговариваю, — ответил тот равнодушным тоном безмерно уставшего человека. — Но в жизни порой наступает момент, когда становится абсолютно безразлично, что будет дальше, — он вновь отхлебнул вина, но на сей раз с тяжким усталым вздохом, словно и впрямь чувствовал себя совершенно разбитым и обессиленным. — Оглянитесь вокруг! — он сделал широкий жест рукой со стаканом. — Взгляните, с кем я вынужден жить: с честолюбивой проституткой, которая ждет ребенка, а я даже не уверен, мой ли он. Как вы считаете: подобает ли жить в таком месте и вести такой образ жизни виконту, герою шести сражений, родственнику короля и владельцу огромного состояния? — он встряхнул головой. — Разумеется, нет! Совершенно не подобает. И в такое положение меня привело очаровательное, юное и нежное создание, в которое я влюбился, как мальчишка, и дал свое имя, состояние и даже собственную жизнь...

Он замолчал; казалось, желая вновь окунуться в те светлые и счастливые времена, которым не суждено вернуться. Брат Бернардино де Сигуэнса неподвижно стоял, глядя на виконта и понимая, какой глубокой тоской и болью охвачено сердце этого человека, хотя со стороны он выглядит таким могучим и грозным.

— Где и когда я допустил ошибку? — вопрошал капитан, словно кто-то мог ему ответить. — Когда оставил ее одну? Но мне приказали идти воевать, и я с честью исполнил свой долг солдата и подданного. Что еще я мог сделать?

— Ничего, уверяю вас.

— Целых три месяца меня не было дома! Три месяца голода, бессонницы и погони за дикими гуанчами по крутым горам, отвесным скалам, непроходимым лесам! Вам знаком остров Тенерифе?

— Я видел его издали, по пути сюда.

— Так вот, там есть огромная гора, Тейде, ее вершина покрыта снегом, а в недрах бурлит и клокочет огонь. Оттуда неустанно доносится грозное рычание, а порой гора извергает огонь и лаву, наводя ужас на самых отважных, — он цокнул языком, чтобы собеседник проникся, чего стоило пребывание на этом острове. — И ты знаешь, что каждую минуту можешь утонуть, попасть в засаду, сорваться со скалы... Я потерял десятки людей, был ранен, невыносимо страдал, но тогда меня хотя бы грела надежда, что дома ждет любимая... — тут он возмущенно фыркнул. — Да уж, любимая! Моя возлюбленная супруга перед Богом и людьми все это время лежала в объятиях демона, принявшего облик рыжего козопаса.

— Рыжего? — удивился францисканец.

— Рыжего! — повторил тот. — Однажды он едва не попался мне в лапы, так вот, у него была огромная грива до самого пояса — рыжая, как пламя ада.

— Странно! — произнес монах. — Я никогда не слышал о рыжих гуанчах.

— Этот гуанче был рыжим. Его мать была настоящей дикаркой, никогда не спускавшейся с гор. Поговаривали даже, что она совокуплялась с козлами.

— Вы в этом уверены?

— Так мне рассказывали. Но что уж точно не подлежит сомнению — везде, где появляется этот ублюдок, происходят странные вещи. Здесь рядом живет один астуриец, что плыл на борту «Санта-Марии»; так вот, он рассказывал, что именно пастух взял в руки румпель, когда корабль сел на мель у северных берегов острова.

— Возможно, мы и в самом деле ошиблись и должны судить вовсе не донью Мариану, а этого козопаса, — едва слышно прошептал францисканец. — Говорят, что Люцифер любит вселяться в рыжих.

— Так вы действительно считаете, что он может оказаться демоном, принявшим человеческий облик? — удивился виконт.

— Несомненно, — убежденно ответил францисканец. — Я совершенно уверен, что он — сын демона, с которым спуталась та дикарка-гуанче.

— А если женщина переспала с сыном демона и зачала от него ребенка, этот ребенок тоже будет сыном дьявола? — поинтересовался виконт.

— Не знаю, — честно ответил монах. — Это весьма деликатный вопрос, и лишь высшие церковные власти могут в нем разобраться.

Трудно представить настолько разных людей, как Арайя и Гаитике, несмотря на то, что они много времени проводили вместе, спали в одной комнате позади верфи Сиксто Вискайно, а окружающие делали все возможное, чтобы ни один из них не чувствовал себя ущемленным по сравнению с другим или с остальными детьми.

Сын Сьенфуэгоса и гаитянской принцессы Синалинги в свои девять лет мог считаться первым на земле метисом, рожденным в Вест-Индии, и черты его характера красноречиво намекали на то, какими со временем станет большинство представителей новой расы. А хрупкая Арайя, возможно, последняя представительница вымирающего племени, являла собой недюжинную жизнестойкость, решительность и уверенность в собственных силах, что удивляло и обескураживало всех, кому доводилось встречать девочку, обещавшую со временем стать неотразимо привлекательной.