Пьер Понсон дю Террайль - Варфоломеевская ночь

— Нет, это невозможно! Лига не простит мне этого.

— Я раздавлю лигу! — заметил наваррский король.

— А папа отлучит меня от церкви! — вздохнул Генрих.

— Странное дело! — шепнул на ухо Мовпену Генрих Наваррский. — Бывают же люди, которые никогда не трепетали перед шпагой и чуть не падают в обморок при виде кропила!

— Однако, — сказал король, — вот уже подошли кающиеся монахи. Пора выезжать!

— Государь, — грустно сказала Екатерина, — берегитесь!.. На обратном пути вы встретите баррикады!

— У меня имеются швейцарцы, — упрямо возразил король, для которого в последние дни эти четыре слова представляли собою спасительный ответ на все.

В то время как Генрих III отказался от вооруженной помощи наваррского короля и не хотел слушать разумные советы своей матери, герцог д'Эпернон вел по луврским коридорам арестованного герцога Гиза. На душе у бедного д'Эпернона было очень тяжело: он не смел ослушаться короля, но навлечь на себя гнев герцога было тоже немаловажной опасностью.

Все это так живо отражалось на его лице, что герцог Гиз был тронут и сказал ему наконец:

— Дорогой герцог, я страшно извиняюсь перед вами!

— В чем, ваше высочество?

— В том, что из-за меня вы попали в такое неприятное положение!

— Ваше высочество, я состою на службе у короля…

— Ну да! Но король именно и сыграл с вами злую шутку. Ведь парижане не потерпят, чтобы меня держали под арестом; они возьмут Лувр штурмом, и, конечно, первый человек, на которого обрушится народный гнев, будете вы, герцог! Вас убьют и затем с руганью поволокут ваше истерзанное тело по улицам Парижа!

Д'Эпернон почувствовал, что у него подгибаются колени.

— Кстати, куда именно ведете вы меня? — спросил Гиз.

— В предназначенную вам комнату, монсеньор.

— Значит, не в темницу?

— Нет, ваше высочество.

Действительно, герцога провели в довольно удобную комнату второго этажа. В этой комнате была только одна дверь, а оба окна были защищены массивной железной решеткой, что вызвало у Гиза досадливую гримасу.

Д'Эпернон разместил стражу у дверей, а также в концах коридора и затем удалился с почтительным поклоном. Герцог Гиз снял кирасу, отстегнул каручи и набедренники и уселся в кресло. Он стал размышлять. О чем? Но о чем же может думать пленник, как не о способах побега из плена? Однако, как ни раздумывал герцог, он должен был признаться, что бегство крайне трудно, если только не совершенно невозможно.

Прошло около часа. Наконец дверь комнаты открылась, и вошел Мовпен.

— Здравствуйте, монсеньор, — сказал шут, — король послал меня узнать, как вы себя чувствуете.

— Можешь сказать ему, что я чувствую себя несравненно лучше, чем он, — сухо ответил герцог.

— О, это правда, монсеньор!

— Я толст, а он тощ. У меня густые волосы, а он лыс!

— Но все это еще не доказывает, что ваше высочество будете долголетнее его величества, — заметил Мовпен.

— Что такое? — крикнул герцог, невольно вздрагивая.

— Да, да!.. — невозмутимо продолжал Мовпен. — Не скрою от вас и далее, что ваша голова, как бы прекрасна она ни была, держится не очень прочно на плечах!

— Ты думаешь, шут? — надменно кинул герцог.

— Я уверен в этом, монсеньор! Но позвольте мне изложить вам программу дня. Король отправился в Сен-Дени хоронить останки герцога Анжуйского.

— А, так он покинул Лувр?

— Да.

— Ну, так мне недолго сидеть здесь. Парижане освободят меня!

— Увы! — вздохнул Мовпен. — Они и в самом деле подумывают об этом… а король тоже допускает возможность этого, что представляет собою двойное несчастье для вашего высочества…

— Почему?

— Покидая Лувр, король назначил меня вице- комендантом Лувра.

— А кто же комендант?

— Герцог Крильон.

— Да ведь говорят, что он полумертв?

— Да, он в постели, но зато в полном сознании и разуме, и что он прикажет, то я и сделаю. Надо вам сказать еще, что герцог Крильон, чувствуя потребность в свежем воздухе, приказал перенести свою кровать в коридор… Ну-с, итак, Крильон назначен комендантом, а я — его помощником, и что прикажет комендант, то будет приведено в исполнение вице-комендантом. Между прочим, комендант уже отдал одно приказание.

— Именно?

— О, оно несложно, монсеньор! Чуть только в Париже поднимется малейший шум, я пошлю за мэтром Кабошем…

— За палачом?

— Вот именно. Кабош захватит с собою плаху и секиру и устроится вот здесь…

— Как? У меня в комнате?

— Ну да, все дело будет обделано при закрытых дверях.

— Какое дело?

— При первой же баррикаде голова вашего высочества скатится с плеч!

Герцог испуганно посмотрел на Мовпена и невольно почувствовал дрожь при виде этого спокойного, твердого, иронического лица. До сих пор Гиз рассчитывал на нерешительность короля. Но Генриха III не было в Лувре, а ни Крильон, ни этот шут не будут терять время на раздумье. Между тем народное восстание неизбежно; как только весть об аресте герцога Гиза облетит Париж, народ кинется на Лувр. Но если парижанам удастся ворваться в этот коридор, ноги первых смельчаков поскользнутся в крови… в крови герцога Гиза, освобождать которого они придут!

Герцог Гиз был непритворно храбр, но при этой картине на его лбу выступили капли холодного пота. Все ведь было так хорошо задумано, так тонко подстроено, и вдруг умереть в тот самый момент, когда хитро сплетенный план готов увенчаться успехом, и умереть именно жертвой этого самого плана!

Гиз встал, а затем, сделав несколько нервных шагов по комнате и подойдя к окну, принялся мрачно глядеть на двор. Король только что уехал, но на дворе все еще было довольно много монахов, проникших сюда с целью сбора подаяний, в которых, как они верно рассчитали, король не отказывал по случаю погребения брата.

Фигура одного из монахов, отличавшихся высоким ростом, привлекла внимание герцога. Он присмотрелся повнимательнее, вздрогнул и, с трудом подавляя радость, сказал Мовпену:

— Видно по всему, что мой смертный час близок. Надо бы мне исповедоваться. Там, на дворе, много монахов; прикажи послать ко мне одного из них!

— Ну что же, — ответил Мовпен, — предосторожность никогда не мешает! — и он вышел, тщательно заперев за собою дверь. Вскоре он вернулся в сопровождении высокого монаха.

Проводив монаха к герцогу Гизу, Мовпен вернулся к Крильону и д'Эпернону, которые совещались относительно видов на дальнейшее. При этом д'Эпернон, разумеется, высказывал разные тревожные опасения, а Крильон старался внушить ему бодрость.

— Конечно, — сказал он между прочим, — парижане боготворят герцога Гиза, но, знаете ли, почему?

— Потому что он силен, добр, великодушен…

— Нет, главным образом потому, что он отчаянно смел. Народ всегда побежит за смельчаком. Так вот, если король докажет народу, что и Валуа — не трусы, когда нужно, если мы выбросим народу голову герцога Гиза, Генрих III может возвратить себе свой авторитет.