Альберто Васкес-Фигероа - Харагуа

Брат Бернардино де Сигуэнса решительно отказался оставаться в составе экспедиции, совершившей одно из самых печально известных деяний в испанской истории. Когда же он наконец остался в одиночестве, гордо выпрямившись во весь свой маленький рост, словно живое воплощение всех тех, кому всегда претили подобные действия, Сьенфуэгос покинул свое укрытие и молча встал рядом с ним.

— Добрый день, сын мой! — произнес священник, не оборачиваясь. — Я рад, что не один здесь.

— Какая разница, один или вдвоем, — невесело усмехнулся канарец, — если мы все равно ничего не можем поделать с этими канальями.

— Но мы можем бороться, — возразил монашек. — Бороться за справедливость.

— За какую справедливость, святой отец? Здесь нет никакой справедливости, кроме той, что устанавливает сам губернатор.

— Нет, сын мой, вовсе нет! — теперь голос францисканца звучал совсем не так, как обычно. — Настоящая справедливость всегда существует, независимо от законов, провозглашенных людьми вроде Овандо. Она — в сердцах людей, которые верят в то, что все люди равны; и она победит, как победила вера Христова, несмотря на все преследования. Ей можно навредить, но ее не убьешь.

— И как вы собираетесь за нее бороться?

— Вернусь в Санто-Доминго и попытаюсь предотвратить казнь этой женщины. Кто-нибудь меня да послушает.

— Кто?

— Мои братья, мои покровители; все те, кто, как и я, верит, что мы призваны не вешать тела, а спасать души.

— Вы полагаете, они посмеют пойти против Овандо?

— Этого я не знаю, — честно признался монах. — Но точно никогда не узнаю, если не попытаюсь.

Канарец опустился на корточки и стал чертить веткой узоры на песке, глядя как паруса корабля надуваются ветром, и он медленно удаляется на запад, чтобы, обогнув западную оконечность острова, взять курс на восток, в столицу.

— Когда они выйдут в открытое море, то попадут под встречный ветер, — произнес он наконец. — Если у вас здоровые ноги, мы сможем успеть добраться до Санто-Доминго раньше.

— Мои ноги столь же здоровы, как и твои, сын мой, — сухо ответил монах. — И даже если бы они подкосились, Господь вдохнет в меня силы, чтобы я мог идти дальше. Единственное, что мне нужно — это кусок веревки.

— Веревки? — удивился Сьенфуэгос. — Зачем вам веревка?

Тот не ответил, лишь оторвал кусок лианы, обвивавшей ствол ближайшего дерева, и, подобрав выше колен подол белой рясы, подвязал ее лианой вместо пояса, что придало ему довольно-таки комичный вид: две тонкие ноги, похожие на палочки, огромные черные сапоги из сыромятной кожи и нечто, свивающее спереди, отдаленно напоминающее фартук.

— Ну вот, теперь — хоть сейчас в дорогу, — заявил он. — И можете пинать меня, не стесняясь, если я начну отставать.

Они тронулись в путь — сначала на юг, вдоль берега, той же дорогой, по которой прошли люди Овандо; затем повернули на восток, чтобы сократить путь.

Да, бесспорно, брат Бернардино де Сигуэнса был самым тщедушным и малорослым человеком, какого только можно себе представить, но обладал такой внутренней силой и убежденностью в собственной правоте, что, казалось, даже не чувствовал усталости, и в конце концов атлет Сьенфуэгос, привыкший к долгим переходам по лесам и горам Нового Света, первым поднял руку, чтобы отереть пот со лба.

— Черт бы вас побрал, святой отец! — воскликнул он, задыхаясь. — Похоже, вам насыпали перца под хвост! Дайте передохнуть, а не то у меня лопнет печенка...

— Пять минут! — неумолимо ответил тот. — Всего пять минут. Время не ждет! Кстати, когда мы туда доберемся?

— Такими темпами — дня через четыре.

— Четыре дня? — ужаснулся брат Бернардино. — Ох! Боюсь, что я столько не выдержу.

К счастью, им повезло: на следующий день на пути попалась асьенда одного колониста по имени Деограсиас Буэнавентура. Он любезно согласился за сто мараведи лично довезти их до Санто-Доминго тайными тропами на своей старой шаткой повозке.

И все было бы совсем хорошо, если бы не одна беда: дело в том, что бедняга колонист уже долгие месяцы не видел ни единой христианской души, и теперь на протяжении нескольких часов болтал, не умолкая ни на минуту. К тому же с первого его слова стало ясно, что он люто ненавидит работающих на него дикарей.

— Это самые несуразные существа, каких только рождала земля, — яростно уверял он. — Самые никчемные и бесполезные, неспособные научиться элементарным вещам. Сколько я над ними бьюсь, пытаясь привить простейшие навыки цивилизованных людей — и все без толку!

— И чему же вы их учите? — спросил Сьенфуэгос.

— Шить приличную одежду, выделывать кожи, строить кирпичные дома, делать мебель. Всему тому, чему способны научиться самые дремучие дикари!

— А может быть, все это им совершенно не нужно? — заметил Сьенфуэгос. — Ведь у них никогда не было ни одежды, ни обуви, ни кирпичных домов, ни даже мебели — и, тем не менее, они счастливо жили на протяжении многих столетий.

— Счастливо? — рассмеялся Буэнавентура. — Как можно быть счастливым, если твоя жизнь мало чем отличается от жизни животных?

— Различие между человеком и животным не в том, что их окружает, а в том, что у них в душе и разуме, — сказал брат Бернардино де Сигуэнса, которому колонист не понравился с первого взгляда. — Я знаю многих блестящих аристократов, утверждающих, что жизнь без шелков, роскошных дворцов со стенами, увешанными картинами, и золотой посуды ничего не стоит.

— Это совсем другое! — возразил колонист.

— Тебе только так кажется, потому что ты судишь со своей колокольни, — ответил монах. — Потребности людей зависят от их привычек, и я не вижу причин, почему мы должны менять вековые привычки туземцев, навязывая им какие-то новые потребности.

— Потому что мы должны сделать их цивилизованными людьми.

— Боюсь, я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мы и в самом деле пришли сюда лишь для того, чтобы отнять у местных жителей их золото и свободу, не дав взамен ничего, кроме пустых обещаний вечного спасения, в котором даже такие верующие люди, как я, порой весьма сомневаются, — заметил монах.

Деограсиас Буэнавентура в ответ лишь натянул поводья, останавливая лошадей, и внимательно посмотрел на де Сигуэнсу.

— А точно ли вы францисканец? — подозрительно спросил он. — А ведь никак не скажешь: ни по вашему облачению, ни по манере разговора.

— Вы правы, эту рясу мне одолжили. Но вот образ мыслей — мой собственный. Если Франциск Ассизский призывал нас относиться к животным как к братьям меньшим, поскольку они тоже являются творениями Господа, то как мы можем относиться иначе к индейцам, которые уж точно — его творения? Все мы были такими в начале времен.

— Так значит, вы равняете себя с ними? — изумился колонист.