Альберто Васкес-Фигероа - Харагуа

Поэтому она без колебаний забросила все государственные дела своего крошечного королевства, которому с каждым днем все труднее было сдерживать натиск чужаков, прибывших из-за моря, чтобы помочь той, чья душа, несомненно, находилась на грани черной бездны небытия.

— Но почему? — допытывался встревоженный Сьенфуэгос. — Почему с ней это случилось — именно сейчас, когда все позади, а мы в безопасности?

— Возможно потому, что ее страдания были слишком долгими и невыносимыми, — ответила принцесса. — И сейчас, когда все кончилось, силы ей отказали.

Но настоящего ответа на этот вопрос не знала ни она, ни даже сама Ингрид. Во время прогулок по пляжу долгими вечерами Ингрид задумывалась о причинах необоримой апатии, что сковала ее ум и душу и теперь мешает ей быть счастливой рядом с человеком, которого она так любит.

Самое худшее в подобной апатии заключается в том, что человек не в состоянии с ней бороться, хотя и осознает, что лишь ему самому по силам это преодолеть, потому что в таком состоянии все его мысли застилает густой туман.

Прекрасная мечта, так долго лелеемая немкой, наконец-то сбылась: ведь теперь она родила ребенка от Сьенфуэгоса, и они вместе, но, как ни странно, именно рождение ребенка окончательно лишило ее всех прежних иллюзий. Страдания, пережитые ею в минуты, когда она давала начало новой жизни, отняли последние силы.

Она жила в райском месте, примерно в трех лигах от индейского поселения, в просторной высокой хижине, стоящей в устье крошечной речушки с кристально чистой водой, в окружении цветов и пальм; жила на земле, благословенной всеми богами, предлагавшей все мыслимые радости, каких даже сам Создатель не в силах был представить в дни сотворения мира.

Она жила вместе с любимым, со своим долгожданным сыном и еще двумя детьми, Арайей и Гаитике, которые всегда заботились о ней, предупреждая малейшие ее желания, а также с верным другом Бонифасио Кабрерой, который медленно поправлялся после злополучного путешествия через сельву.

Чего еще она могла желать?

День и ночь она вновь и вновь задавалась этим вопросом, не в силах найти ответа; и это еще глубже погружало ее в бездну депрессии, превращая проблему в замкнутый круг, из которого нет и не может быть выхода.

Она боролась с призраками, рождающимися даже не в глубинах ее памяти, а возникающими откуда-то из небытия, из той жуткой пустоты, что порой заполняет душу человека, терзая его чувством вины, пусть даже на самом деле он ни в чем не виноват.

Ужасная смерть капитана Леона де Луны, несомненно, оставила свой след в ее душе: ведь несмотря на страдания, причиненные ей бывшим мужем в последние годы, Ингрид не могла отрицать, что на самом деле это она его бросила и обрекла на душевные муки, что и привели в итоге к столь трагическому концу.

И, наконец, оставалась последняя проблема, на первый взгляд несущественная, однако для женщины столь чувствительной, как донья Мариана Монтенегро, необычайно важная. Несомненно, долгое пребывание в темнице, беременность и роды в зрелом возрасте, а также жестокая болезнь отразились на ее внешности, а ее возлюбленный Сьенфуэгос, будучи моложе ее более чем на восемь лет, превратился в истинного полубога, при виде которого у самых красивых девушек перехватывало дыхание.

Туземкам, привыкшим к мужчинам с темными глазами и ростом не более ста шестидесяти сантиметров, рыжий зеленоглазый гигант представлялся настоящим Аполлоном в земном воплощении, и хотя Ингрид не сомневалась в его верности, но видя, как девушки вьются вокруг него, стала не на шутку тревожиться.

Причем это была не обычная ревность к плеяде легкомысленных девиц, всегда готовых порезвиться с мужчиной на пляже или в кустах; это было жестокое осознание того, что как женщина она начала неотвратимо увядать, в то время как ее возлюбленный еще даже не достиг полного расцвета своей мужественности.

— Именно это всегда не давало мне покоя, — призналась она Анакаоне в одну из тех редких минут откровенности, когда решилась наконец поведать подруге о себе и своих проблемах. — Разница в возрасте, мысли о ней — эта угроза всегда дремала в глубине моей души, отчаянно рвалась наружу, а я эгоистично подавляла эти мысли, загоняла обратно. И вот сейчас они превратились в зловонную гнилую розу, и я больше не могу закрывать на это глаза.

— Но он же тебя любит, — прошептала принцесса. — Любит сильнее жизни.

— Я знаю, — согласилась немка. — Но порой чувства и зов природы идут разными путями.

— Я тебя не понимаю.

— Я думаю, ты сможешь понять, — ответила Ингрид. — Для этого ты достаточна красива и опытна. Ведь признайся, ты все еще любишь Алонсо де Охеду, однако это нисколько не мешает тебе проводить ночи с воинами из твоей охраны.

— Охеда далеко. А ты — здесь.

— В каком-то смысле я нахожусь столь же далеко, как и Охеда.

— И где же?

— Не знаю, — с горечью ответила донья Мариана. — Я пыталась понять, где витает моя душа, но так и не смогла.

— Вы, христиане, такие странные... — заметила принцесса.

Ингрид промолчала в ответ, не желая объяснять, что дело вовсе не в религии, расе или культуре, это нечто более глубокое: как если бы она, проснувшись, вдруг обнаружила, что время безвозвратно уходит, утекает, как песок сквозь пальцы.

Ее счастье длилось лишь мгновение; едва она нашла Сьенфуэгоса, как ее заточили в тюрьму; и пусть теперь она на свободе, но чей-то грозный голос, поселившийся в душе, громко вещал, что все подходит к концу.

Днем, сидя на крыльце, Ингрид часто наблюдала, как Сьенфуэгос играет с детьми, а долгими бессонными ночами, лежа рядом с ним, подолгу смотрела на спящего возлюбленного, любуясь его божественной красотой, его словно изваял великий скульптор. И даже зная, что это прекрасное тело безраздельно принадлежит ей одной, точно так же она знала, что не вправе его коснуться, поскольку даже самая обычная ласка отчего-то казалась ей святотатством, грехом, совершенно недопустимым для стареющей женщины.

Ингрид любила смотреть на спящего возлюбленного, когда первые лучи рассвета озаряли его тело, словно срывая с него все покровы один за другим, пока он не представал полностью обнаженным; и тогда она в восхищении вспоминала те далекие дни, когда они предавались любви на берегу маленькой лагуны, хотя даже в те времена она не решалась протянуть руку и коснуться гладкой кожи и тех мускулов, что дарили поистине райское блаженство.

И эти воспоминания были невыразимо прекрасны, потому что Ингрид представляла свое тело — упругое и сияющее, охваченное дрожью восторга — и невыразимая боль закрадывалась в душу, стоило вспомнить, что теперь ее тело уже не столь привлекательно, как в те далекие дни, и прежняя красота увяла.