Юрий Градинаров - Сыновья

– За это следует выпить! – поддержал Степан Петрович. – За сильную волю Стратоника!

Выпили. Закусывали строганиной, холодцом, заливным сигом, вяленым мясом, оттаявшей морошкой, солёными грибками. Накинулись на еду, заморили червяка с дороги, и тогда на стол подали горячее.

– Под горячее я, на правах жениха, хочу выпить за хозяев этой избы, Степана Петровича и его жену Александру Порфирьевну, теперешних наших с Кешей тятю и маму. Спасибо вам, что поддержали нас в тяжёлую годину, спасли от измываний дяди Петра, помогли встать на ноги двум сиротам.

Александр Киприянович вышел из-за стола и крепко поцеловал Александру Порфирьевну, а затем – Степана Петровича. Когда гости и хозяева насытились, Степан Петрович сказал:

– Баня ждёт молодых. Или вместе, или порознь. Думайте жених с невестой. Не сегодня завтра всё равно вместе в баню ходить. Соромно не соромно, но у нас так заведено.

– Дайте чуток подумать, Степан Петрович! – попросила Елизавета.

– Вроде бойкая, а тут сумлевается омовение совершить вместе с завтрашним мужем. Думай, неволить не буду.

Александр Киприянович, переминался с ноги на ногу, не зная, как поступить. Он не ожидал сегодняшней бани с невестой. Поэтому всё отдал на откуп Елизавете: как решит, так и будет.

Его подзадоривали братья Елизаветы, особенно младший, Костя:

– Своячок, трусишь! Такой большой, а Лизаньки испугался! Тятя мой с мамой давно вместе банятся.

– Помолчи, недоросль! – цыкнул Василий Никифорович. – Вот когда женишься, то попробуешь. Там столько неловкостей вылазят наружу, шаек не хватает срам прикрыть.

Мужики засмеялись. Елизавета из кухни зашла в горенку, подошла к Александру и положила голову на плечо:

– Нет, милый! Соромно. Париться пойду одна. Хочу под венец идти чистой. И телом, и душой.

Елизавета мылась, а из головы не выходили думы об Александре Киприяновиче. Нахлынули бурным водопольем. Душой пока она не чувствует молодого купца. Всё рассудком взвешивает. О богатстве она не думает. Ей не нравится его угрюмость и тяжёлый взгляд. Брат Василий не очень доброго суждения о нём. Он поаргишил с ним по тундрам, всяким видал, но добрым ни разу. Ценит только себя и доверяет только своим мыслям. Людей гнёт через колено до треска в хребтинах, пока те не становятся покладистыми. Особенно юраков и тунгусов. Под нос суёт увесистый кулак и орёт:

– А этого не нюхал! Сейчас как дам, и нюх потеряешь! Вас – тучи! Как комары обседаете мой магазин! Каждый садится предо мной и жужжит, чтоб пушнину дороже продать, да моего товару больше взять. Не хошь по сходной цене – сдыхай с голоду!

Походит, походит кочевник вокруг торгового чума, помнётся, подумает. Не хочется отдавать за бесценок охотничьи старания, да куда деваться. Товары нужны, припасы ружейные, да и курево тоже. Наступает он на горло неуступчивости и уже на коленях, за бросовую цену отдаёт и песца, и волка, и соболя. А Сотников на беде людской множит своё богатство. И Василию, как приказчику, уже перепадало. Избил его на берегу озера, прямо на глазах каюров, за то, что на копейку дешевле два пуда соли продал. Посчитал и удержал из жалованья. Так это ещё по-божески к нему, всё-таки в родню метит.

– Достанется тебе, Елизавета! – не раз говорил ей Василий. – Мука несусветная. Тяжёл норовом и рукой. Не тем, дак другим человека свалит. Может, тебе и впору будет, у тебя ведь норов – кремень! Будете всю жизнь ломать друг друга.

– Я не боюсь, Вася, ничего, кроме угрюмости и взгляда, – отвечала Елизавета. – У него много ума книжного, а у меня природная сметка. Природа – важнее книг. Пока я люба, он будет, как олень, по одной тропке ходить. Поживём, авось притрёмся. Я ему сказала, что выхожу не за богатство его. Хочу смягчить его долю сиротскую. Ни кулаком, ни норовом меня не возьмёшь. И не пытайся неволить! Сразу уйду!

Она мылась и думала, сможет ли отговорить своего мужа от опрометчивых деяний, держать в том жизненном русле, какое не размывалось бы всплесками его неукротимого характера. Оглядела себя с ног до головы, провела руками по упругим бёдрам, подержала на весу полные груди, откинула мокрые волосы. «Дай, Бог! – перекрестилась она. – Сохранить себя такой на долгие годы, не позволить упругости оставить тело». Елизавета плеснула воды на раскрасневшуюся каменку, легла спиной на полок и уставилась вверх, на сырой деревянный потолок. Затем заскользила взглядом по ровному досчатому настилу в надежде найти хоть меленькую зазубрину. Но потолок был ровный, будто сделан из одной гладкой тесины. «Может, и моя семейная жизнь будет такой же ровной и гладкой, как потолок», – думала она и даже испугалась такой одинаковости. Пар то скрывал, то проявлял потолок, клубясь перед глазами, будто предвещал Елизавете туманную жизнь, когда толком не разглядишь, куда дальше идти. Она на ощупь дотянулась до веника и неистово стала хлестать себя по бокам, по животу, по ногам, чтобы быстрее избавиться от непроглядного пара. Веник оставлял красные полосы на теле, гнал по жилам молодую кровь, разметал брызгами оседающий пар. Пристенная лампа тускло светила сквозь повисший в уголке клочок пара.

Из бани Елизавета вышли грустной. Ей казалось, что в парилке, осталось то, чем она жила: девичья гордость, весёлый нрав и красота девственного тела. Вернулась в предбанник, выпила квасу, ещё раз отжала мокрые волосы, протёрла полотенцем, подобрала в клубок и завязала снизу косынкой.

«Всё так, как было до этого, а душа неспокойна!» – думала она, выходя из бани.

На завтра над Дудинским плыл колокольный звон. В Введенской церкви, построенной братьями Сотниковыми, венчался сын покойного Киприяна Александр с Елизаветой Ивановой. В церковь, поглядеть на невесту, пришло всё село. Да и Александр Киприянович, как занялся кочеваньем, в Дудинском появлялся редко. Товарами обоз загрузит, Юрловых и брата Кешу проведает – и опять в тундру. У церкви стояли двенадцать оленьих и собачьих упряжек, украшенных разноцветными лентами с колокольчиками. На последней нарте бочонок с вином, на крышке лежал ливер и стояли десять деревянных кружек. Иннокентий сначала наливал вино в кружки, а затем накачал ведро, чтобы удобнее было потчевать селян после венчания брата.

В церкви тепло потрескивают свечи. Отец Николай, переведённый консисторией из Хатанги в Дудинское на замену Александру Покровскому, не спеша, с достоинством, ведёт обряд. Когда молодые обменялись кольцами и вместе с восприемниками [15] Восприемник – крестный отец, восприемница – крестная мать. Дмитрием Сотниковым и его женой Василиной вышли на улицу, их осыпала зерном и серебряными монетами Александра Порфирьевна Юрлова. Прихожане кричали «ура» и искали серебро в снегу. Прямо у входа на колокольню их поздравили приказчик Сидельников и Мотюмяку Хвостов с женой Варварой, староста церкви Иван Никитич Даурский и каждый, кто сумел дотянуться до молодой пары. И только Петр Михайлович, и Авдотья Васильевна стояли осторонь и виновато смотрели на послевенчальную суету. Они заметили в прихожанах явную неприязнь к их неучтивому присутствию.