Пьер Бенуа - Атлантида

Я не читал, а лишь перелистывал страницы, кишевшие крохотными черными буквами, которые, от времени до времени, скакали у меня перед глазами, но не на бумаге, а в глубине каменистой котловины, залитой бледно-розовым светом склонявшегося к западу солнца.

Вдруг мое внимание начало сосредоточиваться. Я почувствовал, что между текстом и лежавшим предо мной ландшафтом устанавливалась какая-то странная связь.

Над нашими головами сверкало небо, на котором мелькали лишь легкие остатки рассеявшихся туч, напоминавшие белый пепел потухших костров. Солнце освещало огненным кольцом вершины скал, ярко вырисовывая в лазурном воздухе их величественные очертания. Беспредельная грусть и великий покой текли сверху широкой струей на эти пустынные места, как волшебный напиток в глубокую чашу… 63Я лихорадочно перевернул несколько страниц. Мне показалось, что мои мысли начали проясняться.

За моей спиной Ле-Меж, погруженный в какой-то журнал, выражал, полными негодования восклицаниями, свое неудовольствие по поводу возмущавшей его статьи.

Я продолжал чтение.

Со всех сторон, при ярком свете дня, у наших ног развертывалось великолепное зрелище. Длинная цепь скал, видимая взору до самых дальних ее вершин, во всем ее безотрадном бесплодии, тянулась перед нами наподобие огромного скопления беспорядочно нагроможденных друг на друга гигантских и бесформенных предметов, лежавших тут, на удивление человечеству, безмолвными свидетелями когда-то разыгравшейся здесь борьбы первобытных титанов. Полуразрушенные башни…

— Это позор, это скандал! — повторял профессор.

…Полуразрушенные башни, обвалившиеся крепостные стены, обрушившиеся купола, сломанные колоннады, изуродованные колоссы, громадные спины чудовищ, скелеты, титанов — лежали пред нами необъятной массой, играя своими выступами и провалами и создавая полную величавого трагизма картину. Воздушные дали были так прозрачны…

— Какой стыд, какой позор! — не унимался раздраженный Ле-Меж, ударяя кулаком по столу.

…Воздушные дали были так прозрачны, что я легко различал каждый контур, словно перед моими глазами встала, в сильно увеличенном виде, скала, которую, с полным творческой силы жестом, мне показала в окно Виоланта…

Я вздрогнул и захлопнул журнал. У моих ног, в красном свете заката, я увидел огромную, отвесную, господствовавшую над всем садом скалу, на которую указала мне Антинея в день нашей первой встречи.

«Вот весь мой горизонт», — сказала она тогда.

Тем временем возбуждение Ле-Межа достигло крайних пределов.

— Это даже не позор, это — просто мерзость, гнусность!..

Мне хотелось его задушить, чтобы не слышать его голоса. Он схватил меня за руку, призывая в свидетели.

— Прочитайте это, и вы увидите, даже не будучи специалистом, что эта статья о римской Африке — образец чудовищного непонимания, беспримерного невежества. И знаете, кем она подписана? Знаете, кто ее написал?

— Оставьте меня! — резко прервал я его.

— Она подписана Гастоном Буасье! Да, сударь! Гастоном Буасье, командором ордена Почетного Легиона, профессором Высшей Нормальной Школы, непременным секретарем Французского Института, членом Академии Надписей и Изящной Словесности, — тем самым Буасье, который в числе других отвергнул когда-то мою тему, тем самым… Несчастный университет, бедная Франция!

Я его не слушал, снова углубившись в чтение. Капли пота выступили у меня на лбу. Мне казалось, что в мою голову, как в комнату, в которой одно за другим раскрывали окна, влетали обратно воспоминания, точно голуби, возвращавшиеся, хлопая крыльями, в свою голубятню.

Ее охватила и трясла непреодолимая лихорадка; ее глаза широко раскрылись, как будто страшное видение вдруг наполнило их ужасом.

— Антонелло! — прошептала она.

И несколько минут не могла произнести ни слова.

Я смотрел на нее с невыразимым страхом, и душа моя страдала при виде судорожных движений ее дорогих уст. И видение, отражавшееся в ее глазах, перешло в мои, и предо мною снова встало бледное и исхудалое лицо Антонелло, с его быстро мигавшими веками и безумной тревогой, которая, захлеснув вдруг его длинное и худое тело, трясла его, как хрупкий тростник.

Я закрыл журнал и бросил его на стол.

— Да, так оно и есть, — произнес я.

Разрезая страницы книги, я пользовался ножом, при помощи которого Ле-Меж вскрывал полученный им тюк; то был короткий кинжал с рукояткой из черного дерева — обычное вооружение туарегов, носящих его, в виде браслета, на запястьи левой руки.

Я сунул нож в широкий карман моего фланелевого доломана и направился к двери.

Я уже переступал порог, когда услышал вдруг за собой голос звавшего меня Ле-Межа.

— Господин де Сент-Ави! Господин де Сент-Ави!

Я обернулся.

— Разрешите маленькую справку.

— В чем дело?

— О, пустяки! Вам известно, что мне поручено составление ярлыков для красного мраморного зала…

Я подошел к столу.

— Я, видите ли, позабыл осведомиться у господина Моранжа, когда он сюда прибыл, о времени и месте его рождения. После того у меня не было случая. Я его больше не видел. И вот, я вынужден теперь прибегнуть к вашему содействию. Можете вы дать мне необходимые сведения?

— Могу, — сказал я совершенно спокойно.

Он взял из ящика с пустыми ярлыками большой кусок белого картона и обмакнул перо в чернила.

— Итак, напишем: «Номер 54… Капитан?..» — Капитан Жан-Мари-Франсуа Моранж.

Я начал диктовать, положив одну руку на край стола, и вдруг заметил на моем белом рукаве пятнышко, маленькое пятнышко темно-красного цвета.

— «Моранж», — повторил Ле-Меж, выведя фамилию моего спутника. — «Родился в…— В Вильфранше.

— «В Вильфракше…» В департаменте Роны? Число?

— 14 октября 1859 года.

— «14 октября 1859 года». Так. «Умер в Хоггаре 5 января 1897 года». Ну, вот и все. Чрезвычайно вам признателен за вашу любезность.

— К вашим услугам, сударь, — и я с невозмутимым видом вышел из библиотеки.

С этого момента у меня созрело определенное решение, и только этим обстоятельством, повторяю, объясняется мое беспримерное спокойствие. И все же, расставшись с Ле-Межем, я ощутил потребность в коротком размышлении, прежде чем перейти от решения к его выполнению.

Некоторое время я блуждал по коридорам. Потом, очутившись неподалеку от своей комнаты, я направился туда.

Толкнув дверь, я увидел, что в ней стояла, по-прежнему, невыносимая жара. Я сел на диван и погрузился в раздумье.

Меня стеснял спрятанный у меня в кармане нож. Я вынул его и положил на пол.

Оружие, с его ромбическим лезвием, имело солидный вид. Между рукояткой и сталью находилось маленькое колечко из рыжеватой кожи.

Рассматривая кинжал, я вспомнил о серебряном молотке. Мне пришло на память, с какой легкостью я держал его в руке, когда хотел ударить…