Поль Феваль - Горбун

– Если он умрет, то умру и я.

Он был горячий, как печка. Не помню, как уснула. Через какое то время пробудилась от того, что лежала в воде. Это он так вспотел. Почувствовал холод, я ужаснулась, решив, что он умер. Не помня себя, принялась его трясти. Он тут же раскрыл глаза и улыбнулся.

– Я здоров, – сказал он, – ты меня спасла, милый мой ангел!»

«На следующий день мы покинули хутор кинтеро и немного продвинулись вглубь страны. Мой друг хотел подальше от французской границы. Анри быстро восстанавливал силы. Чтобы меня прокормить он нанялся работать на полях».

«Это произошло на одной богатой ферме в окрестностях Венаска. Хозяин возделывал виноградники и торговал вином, продавая его оптом контрабандистам. Мой друг наказывал мне никогда не покидать небольшой огражденной площадки позади фермерского дома и никогда не появляться в общей зале, где размещался трактир. Однажды вечером в трактир завернули какие-то синьоры, прибывшие из Франции. Я играла на площадке с хозяйскими детьми. Внезапно им захотелось посмотреть на новых синьоров, и они побежали в дом, а я легкомысленно последовала за ними. На видных местах за столом сидели двое господ, а вокруг расположились слуги и жандармы: всего их было семь человек. Один, видимо главный, кивнул напарнику, и они стали меня рассматривать. Главный подозвал меня к себе и погладил по голове, а второй в это время о чем-то тихо переговаривался с хозяином фермы. Пошептавшись, этот второй доложил своему начальнику:

– Да, мсье. Это – она.

– По коням! – скомандовал первый и бросил хозяину фермы кошелек с золотом. Мне же он ласково предложил:

– Хочешь, малышка, покататься на моей лошадке? Поедем со мной в поле и найдем там твоего отца.

Увидеть его хотя бы на миг раньше обычного, что может быть лучше?

Я храбро вскарабкалась на лошадь и уселась позади незнакомого синьора на маленьком отдельном седле. Похоже, этот господин, зная о предстоящей прогулке, загодя пристегнул его к крупу. Я не знала дороги, по которой нужно было ехать, чтобы попасть на поле, где трудился отец. С полчаса я была весела и счастлива, как королева: сделалась и пела, раскачиваясь в такт лошадиной рыси. Потом спросила:

– Скоро приедем к отцу?

– Скоро! Скоро! – отвечали мне, и мы продолжали путь. Мало-помалу опустились сумерки. Я начала волноваться и, наконец, просто испугалась. Хотела слезть с лошади, но тут мой возница скомандовал:

– В галоп! – и лошади поскакали.

Я закричала. Мой похититель, одной рукой удерживал вожжи, другой стал мне зажимать рот. Но тут из-за подлеска показался всадник. Он несся, как смерч наперерез нашей кавалькаде, не разбирая дороги напропалую через поле верхом на рабочей лошади без седла, стремени и уздечки. Его волосы стояли вытянутой вспять копной, так стремительно он скакал, размахивая каким-то тяжелым предметом, похожим на изогнутый широкий меч. Дорога, по которой мы неслись, огибала подлесок, пересекаемый извилистой речушкой. Всадник быстро преодолел ее вплавь и, промчавшись напрямую через рощу, оказался на обочине, в нескольких десятках шагов впереди нас. Последнее усилие, и его лошадь, преодолев обочину, замертво повалилась на землю. Он стоял один посреди дороги, преграждая нам путь. Я не узнала его. Мой друг Анри всегда улыбался и был таким добрым, ласковым. Этот же выглядел страшно. Глаза сверкали, по лбу и щекам ручьями катился пот, рубашка разорвана, в руках огромный лемех от плуга, с которым он трудился в поле. Командир, попридержав лошадь, скомандовал своим людям:

– Убрать его!

Двое жандармов обнажили шпаги, но мой друг оказался проворнее. Ловко управляя двумя руками неуклюжим лемехом, он в два взмаха прикончил обеих военных, и те, хрипя, повалились на землю. Каждый удар Анри сопровождал победным криком:

– Я здесь! Я здесь! Лагардер! Лагардер!

Два новых взмаха лемехом, и еще двое утонули в собственной крови. Оставшиеся двое пустились наутек. Анри, вскочив на одну из потерявших хозяина лошадей, быстро нас настиг. Не обращая внимания на последнего, галопом улепетывавшего по дороге, он стал наперерез лошади моего похитителя. Мой друг не решался ударить его лемехом, ведь за его спиной находилась я, и вдруг, (не понятно когда он успел), я увидела, что его разорванная рубашка опустилась на голову всаднику, устроив тому темную. Еще мгновение, и, стащив моего похитителя с лошади и кинув его на землю, Анри с размаху опустил на него лемех».

«Удивительно, дорогая матушка, но в те минуты я, помню, совершенно не боялась. Если бы к тому времени я была немного постарше, то от ужаса, наверное бы, потеряла сознание. Но тогда я лишь широко раскрывала глаза и каждый смертельный удар, обрушивавшийся на наших врагов, сопровождала ликующим кличем:

– Так их, Анри! Так! Бей! Бей! Бей!

Не помню, сколько времени продолжалось сражение. Но когда все было кончено, Анри пересадил меня к себе и, крепко прижимая, пустил коня вскачь».

«Мы не вернулись на ферму. Мой друг сказал, что хозяин нас предал; и потом прибавил, что нигде нельзя так хорошо скрываться, как в городе. Значит, мы должны были скрываться. До той поры я этого не знала. Но когда спросила у него:

– Почему?

Он уклонился от ответа, лишь сказав:

– Как-нибудь потом. Как-нибудь потом, – а затем с грустью прибавил. – Тебе должно быть уже неловко назвать меня отцом?»

«Дорогая мамочка, не сердись на меня за это. Он ведь заменял мне всех близких, будучи одновременно и отцом и матерью. А тебя рядом не было.

Всякий раз, вспоминая детство, я плачу. Он был такой добрый, такой хороший. Его отцовские ласки были такими же нежными как твои поцелуи. Он такой сильный, такой отважный, такой… Если бы ты его только увидела, как бы ты его полюбила!»

«Прежде мне никогда не приходилось бывать в городе. Когда вдалеке показались колокольни Памплоны, я спросила, что это такое?

– Это церкви, – ответил мой друг, – ты скоро увидишь много людей, моя маленькая, – элегантных синьоров и красивых дам; но здесь не будет садов с благоухающими цветами.

Помню, в тот момент меня это не огорчило. Мне так не терпелось поскорее оказаться среди элегантных синьоров и красивых дам. Мы прошли через городские ворота. Сразу за ними в два ряда выстроились высокие грязные дома; они тут же закрыли полнеба и затмили солнце. Мы поселились в каком-то ветхом домишке. Построенный из больших камней ракушечника, он напоминал собранную из кубиков игрушку. У моего друга было совсем мало денег. На них он смог снять маленькую каморку на втором этаже. Отныне здесь было мое убежище, или, если угодно, тюрьма. Раньше, когда мы жили в горах или на винодельческой ферме, везде было много воздуха и солнца, – зеленые лужайки, цветущие кусты и деревья и, наконец, дети, мои сверстники, с которыми я могла играть. Здесь же – четыре стены, и ничего больше: снаружи – тоскливая вереница серых домов, внутри – одиночество. Днем – удручающая какая-то неестественная тишина, а поздно вечером, порой среди ночи, – шум голосов и песни под гитару. Анри уходил рано утром, а возвращался поздно вечером. Руки его были черны как у углекопа, по лбу и вискам струился пот. Возвращаясь, он часто казался грустным, и, когда я, за день натосковавшись, бросалась ему на шею, его грусть исчезала, он радостно, может чуть виновато, мне улыбался. Мы были бедны и не всегда имели, что поставить на стол. Временами он ухитрялся где то раздобыть для меня шоколадку или какое-нибудь-другое лакомство. В эти дни он от счастья был на седьмом небе.