Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 1

– Вы иронизируете, – мягко возразил Стефан, – но для мистического сознания понятие времени несущественно.

– Да, – подхватил я, недовольствуя на себя, ибо он сумел разбудить во мне то, что желал я схоронить, – рано или поздно наука докажет цикличность времени или его отсутствие во вселенной высшего порядка, что, между прочим, отражено и в Писании. Так окажется, что грядущее предопределено, потому что оно уже существует. Или то, что сведения обо всех произошедших или будущих событиях обитают в мирах, где время играет второстепенную роль. Надеюсь, вы понимаете, что я иронизирую лишь в попытке примирить оба свои взгляда на бытие.

– Я не заглядываю так глубоко, – не без лукавства ответил он. – Последняя битва некоей эпохи может стать предначальной для эпохи новой. Не допускаете вы мысли, что как в животном мире целые классы меняли в веках друг друга, так и в мире разумных существ существовало несколько рас, и мы лишь топчем кости ушедших?

– И в устах иного поклонника в этих краях счёл бы я подобные суждения кощунственными, – преувеличенно заметил я, смеясь. – В ваших же, без пяти минут инок Стефан, и подавно.

– Отчего же я не волен в изложении мыслей? – засмеялся он.

– Оттого, что нет сего в творениях святых отцов.

Он вмиг сделался серьёзным.

– В Предании нет многого, но это не мешает нам рассуждать на разные темы. А на книгу Бытия я не посягаю. Но делаю выводы. Исполины – как в животном мире, так и в мире разумных тварей – погибли во время потопа.

– Почему вы заговорили об исполинах? – невольно насторожился я.

– Тема эта чрезвычайно занимает меня. Не проходит года, чтобы какой-нибудь естествоиспытатель не доложил о находке очередной порции гигантов. И тут как раз подоспел ваш рассказ об открытии князя Прозоровского!

– М-да, – сказал я. – Говоря научно, корм для них не поместился в ковчеге. А удить рыбу наподобие гаремных затворниц в Константинополе они не могли бы по отсутствию в нём окон.

Он предпочёл не заметить едкие мои слова.

– Вообще, клир принято считать отсталым и тёмным, – предпочёл он не возвращаться к начатому, чем сделал мне большое одолжение, ибо я с неохотой, но уже готовился обрушить на него весь дар своих убеждений. – А ведь это самый образованный слой общества. Отчего же мы должны сторониться науки, если та не подыгрывает себе краплёными картами? А чем богат нынешний свет или помещики? Ну, в лучшем случае, латынью. Как верх – геометрией. Я разочаровался в чистой науке. Меня пугает разум в качестве quinta essentia.

– Как вы могли успеть разочароваться в том, чего, по мнению коллеги Прозоровского, ещё нет?

– В главном, увы, уже есть. Наука исследует материальность, а претендует на выводы о духовном. Не давая ответов на главные вопросы бытия, она подменяет сами эти вопросы.

– Какие же это вопросы?

– Нам придётся продолжить ночной разговор. Готовы ли вы?

– Я не собираюсь спать, я прекрасно выспался днём, и завтрашней сиестой тоже намереваюсь не пренебрегать. Кроме того, я желаю наблюдать затмение Луны, и, надеюсь, вы не оставите меня в глухой ночи.

– Охотно. Что ж, тем паче вы должны знать, кто основал первую в России астрономическую обсерваторию?

– Владыко Афанасий Любимов. В Холмогорах, – ответил я быстро.

– Лишь на несколько лет позже парижской, – добавил он чуть сердито.

– Духовенство – некогда самый образованный слой, – вздохнул я. – Наука монахам благодарна. Но сейчас уж не так. Уже давно не так.

– Принято думать, что не так. А всё же так. Митрополит Евгений как вам? Он ведь, если не ошибаюсь, состоит в вашем Обществе Древностей?

Я недовольно кивал на его пространное перечисление академий, членом которых состоял этот любимый учёным сословием архиерей. Мне не нравились примеры такого сорта, весьма малые и недостаточно показательные среди общего числа.

– А митрополит Серафим и Филарет Киевский как – вам ? – сварливо сощурился я. – Задушили Библейское общество. Кому стал поперёк дороги перевод Библии с церковнославянского на русский? Сколько простых людей, не знающих древнего языка, начинали образовываться с появлением этого перевода. А после – что? Запретили и приказали жечь. Да ещё с таким усердием уничтожали – в огне палили священные книги, как инквизиторы, словно перевод есть тяжкая ересь.

Стефан от этих слов вздрогнул и надолго замолчал. Я осознал, что поспешным замечанием сим невольно задел его чувства, и теперь укорял себя за извечную свою склонность непременно спорить. Некоторое время мы молча думали каждый о своём, я откупорил флягу с вином и, сделав несколько глотков, предложил подкрепить силы и собеседнику.

– Так что же – главный вопрос? Убедившись на корабле, что я не имею оной, вы решили одарить меня целью? Благодарю покорно, – язвительно заметил я и сделал движение подняться, полагая, что разговор наш кончен едва ли не ссорой. – Исполинами я не интересуюсь.

– Я не собирался вовсе, – он приложил руку к груди и тем удержал меня, – и имел виды не на вас, а на науку как целое. А главное, если хотите знать – связать воедино мысль и материю. Не больше и не меньше. Только не думайте, что зову я ваше сословие соперничать с Платоном, Декартом или Спинозой. Но вдумайтесь: слова, порождённые одной эфемерностью мысли, вдруг подвигают людей на действия – и вот уже воздвигнуты пирамиды. Рождение идеи, лишённой всякой материальности, порождает вполне материальные проявления – не странно ли это? Не ощущаете ли вы причудливости происходящего?

– Отнюдь. Это кажется мне естественным и тоже не является предметом моего интереса.

– Естественным? То-то и оно, что объяснять очевидное – труднее всего. Что же рождает предмет вашего интереса? Откуда проистекает воля интересоваться тем или иным?

– Вы провоцируете меня, Стефан, надеясь, вероятно, что я, следуя моде, стану рассуждать об электричестве или магнетизме, или углублюсь в философию, описывающую последовательность и результаты мышления, в противовес его глубинным причинам. И я знаю, чем противостоите вы сами. Дух, скажете вы, душа, находящиеся в нематериальной сфере идей, движут нашими стремлениями. Это не ново, и я не оспариваю сего утверждения. Вы, возможно, думаете, что я, как многие натурфилософы, стану вовсе отрицать идею и дух, отрезая их от предмета научного исследования? Но нет. Я признаю их существование для скрупулёзного и честного испытателя. Но я уверен в том, что и объяснение найдётся. Вы слишком требовательны ко мне, я занимаюсь не естественной историей, а всего лишь историей человеческой – из царства изящных предметов. Пределы моего тщеславия в науке мне известны, я вовсе не рассчитываю на лавры, мне не предназначенные, готовый довольствоваться одной лишь сухой европейской славой.