Рональд Уэлч - Рыцарь-крестоносец

– К этому времени к нам подтянется пехота, и люди успеют отдохнуть, монсеньор, – сказал Хью де Жибеле. – На сегодня у нас достаточно воды, чтобы напоить людей и лошадей.

– Сомневаюсь, – заметил сир Бальян.

Но почти все проголосовали за предложение сира Хью, и король, беспомощно пожав плечами, отдал предпочтение мнению большинства.

– Мы останемся здесь на ночь, – сказал он. – Амальрик, проследи, чтобы приготовили мою палатку.

Сир Хьюго и сир Бальян в раздумье поехали прочь. Оба они понимали, что не могут повлиять на решение короля, и даже если они сами были почти уверены в том, что им не удастся выиграть эту войну, то другим доказать они это не могли. Однако достойные бароны оказались не одиноки: в армии был еще один человек, который мог бы поддержать их, и этот человек спустя час после совета в гневе ворвался в лагерь. Граф Раймонд Триполийский.

– Что это все значит, Бальян? – бушевал он. – Я не поверил своим ушам! Король собирается остаться здесь на ночь?

Сир Бальян кивнул.

– Но это не мы ему посоветовали, – сказал он.

– Еще бы, разве я мог бы подумать, что вы с сиром Хьюго могли подать королю такой безумный совет, – сказал, немного успокаиваясь, граф. – Я иду к нему.

Спешившись, он решительным шагом направился к палатке короля, но очень быстро вернулся, и на лице его было написано полное отчаяние.

– Король не сдвинется с места, – тихо сказал он. Потом вдруг из груди его вырвался вопль боли и злобы. – Великий Боже! Что он творит! Война окончена! Мы обречены, королевство погибло.

Вскочив на коня, он понесся прочь, не оглядываясь назад, где в мрачном молчании стояло несколько рыцарей возле уставших лошадей. Палаток хватило не на всех, поскольку повозки с тяжелым багажом было решено оставить в Саффарии. Но, хотя день уже клонился к закату, зной стоял такой, что в палатках не было никакой необходимости. Медленно-медленно солнце начало опускаться за розоватые холмы. Длинные черные тени, все более увеличиваясь, ползли по растрескавшейся земле с увядшими пучками травы, но даже в тени христианское воинство изнывало от жары. В неподвижном воздухе повисла духота.

Филипп попытался поесть немного холодного мяса, привезенного им в седельной сумке, но горло его настолько пересохло, что было больно глотать, и ему пришлось сделать несколько глотков теплой, густой, дурно пахнущей воды, оставшейся в мехе. Потом он улегся на землю, подложив под голову седло, подтянул согнутые ноги к груди и постарался уснуть.

Филипп проснулся в холодном поту. Чья-то рука трясла его за плечо.

– Просыпайся, Филипп! На нас напали турки!

Филипп вскочил на ноги, кулаками протирая болевшие от постоянного яркого света и пыли глаза. Сейчас пески Саффарии окутывала бархатная зеленоватая тьма ночи.

Рядом с ним с мечом наголо стоял Жильбер. Вокруг суетились люди, крича и проклиная иноверцев и все на свете, ругая лошадей и в темноте пытаясь разобраться, откуда им грозила опасность.

Филипп услышал в воздухе свист пролетающих стрел и поспешил укрыться за щитом. Но, кажется, стрелы летели сразу со всех сторон.

До его ушей донеслось дикое ржание лошадей – наверное, несколько коней были ранены, – и он, который так любил этих животных, невольно содрогнулся. Его собственный конь, перебирая ногами, дрожа от страха, жался к своему хозяину, словно ища у него защиты, и Филипп на мгновение забыл свою тревогу, обнимая теплую шею существа, вручившего ему свою жизнь.

Но, к счастью, турки опасались приближаться к лагерю, предпочитая издалека пускать стрелы в спящих христиан. Наконец глаза Филиппа привыкли к мраку левантской ночи, и он смог разглядеть темный силуэт палатки короля, вокруг которой, подняв щиты, столпились рыцари, чтобы защитить своего сюзерена в случае опасности.

– Лучше ляг на землю, Филипп, – посоветовал ему сир Хьюго. – Они не будут атаковать. Они стреляют только затем, чтобы мы не могли уснуть и, следовательно, отдохнуть к завтрашнему утру.

Филипп перекинулся парой слов с отцом и устроился поудобнее на теплой земле, нагретой солнцем за день. Короткий сон восстановил частично его силы, но ночной обстрел привел его в состояние тревоги и отчаяния.

– Устал? – заботливо спросил его отец.

– Я все время думаю о Джосселине и дяде Фульке, – ответил Филипп. – Вам не нужно было останавливать меня. Я так и не смог ничем помочь Джосселину.

Сир Хьюго ответил не сразу. Филипп услышал его тяжелый вздох, но не мог разглядеть в темноте выражение его лица.

– А что бы мы могли сделать? – печально спросил сир Хьюго. – Ты думаешь, мне было приятно смотреть, как умирает Джосселин? Или Фульк? Мы с Фульком выросли вместе. Он был братом твоей матери. Я присутствовал на крещении Джосселина.

Голос его задрожал. Филипп в изумлении повернулся к отцу. Никогда раньше ему не приходилось видеть, чтобы сир Хьюго вот так обнаруживал свои чувства.

– Мне не нужно было говорить этого, отец, – быстро проговорил он.

– Ничего, Филипп. Когда ты станешь старше, ты уже не раз увидишь гибель своих друзей. Я-то уже привык к этому. По крайней мере, мне так казалось до вчерашнего дня, – печально добавил он.

Некоторое время они лежали молча. Филипп вспоминал свою комнату в башне Бланш-Гарде. Там рядом с его кроватью всегда стоял графин с холодной, чистой водой. Жаркими ночами он опускал руки в жидкую прохладу и умывал лицо. Это воспоминание извлекло из его пересохшего горла невольный стон.

– Огни! – вдруг воскликнул сир Хьюго. – Вон там!

Скоро огни увидели и остальные, и по лагерю христиан пронесся вихрь тревожных криков и вопросов. Филипп вскочил на ноги и увидел вокруг лагеря сплошную цепь мерцающих огоньков.

– Что это? – невольно вырвалось у него.

Сир Хьюго уже стоял рядом с ним, впиваясь взглядом в темноту. Потом, потянув носом воздух, он в отчаянии застонал.

– Они подожгли траву, – хмуро проговорил он. Теперь и Филипп ощутил резкий, кисловатый запах дыма, режущего горло.

Филипп закашлялся – каждое содрогание иссушенных легких причиняло ему невыразимую боль. Со всех сторон до его слуха доносился кашель других людей – коварный план сарацин удался.

Время тянулось ужасно медленно. Люди в лагере задыхались от жары, от горького дыма, першившего в горле, разъедающего глаза, а стрелы продолжали свистеть, и в темноте раздавались тревожные крики, вопли раненых, но хуже всего стал сжимающий душу каждого воина непреходящий страх в ожидании нападения невидимого, а потому вдвойне опасного врага.

Наконец взошло солнце, и все в лагере смогли вздохнуть с облегчением.

Рассвет в Леванте наступал всегда внезапно: сначала слегка светлело небо, а потом вдруг из-за горизонта ослепительным потоком вырывались лучи солнца, в одно мгновение заливая ярким светом холмы и равнины, – и сразу же наступал день, готовивший людям новую пытку зноем и пылью.